Дама в черном - Гастон Леру

Войдя в замок, мы столкнулись с Эдит, которая, по-видимому, искала нас.

– Дядя не хочет, чтобы я сидела у его постели, — сказала она, обеспокоенно глядя на Рультабия. — Мне это совершенно непонятно!

– О, сударыня! — возразил репортер, церемонно поклонившись нашей прелестной хозяйке. — Уверяю вас, что в мире нет ничего непонятного, если постараешься понять! — И он поздравил ее с возвращением милого дядюшки, которого она уже считала погибшим.

Эдит прекрасно поняла мысль моего друга и уже собиралась ему ответить, когда к нам приблизился князь Галич. Узнав о несчастье, он зашел справиться о здоровье своего приятеля старого Боба. Эдит уверила его в том, что с дядюшкой все в порядке, и попросила простить ему чрезмерную любовь к ископаемым черепам. Князь улыбнулся, услышав, что старый Боб собирался его обокрасть.

– Вы найдете свой череп, — сказала она, — в глубине пещеры. Он откатился туда, когда дядя упал… Он сам сознался мне в этом… Не беспокойтесь о своей коллекции, князь…

Князь стал расспрашивать о подробностях; он казался сильно заинтересованным этим происшествием. Эдит рассказала ему, что, по словам старого Боба, он выбрался из форта Геркулес через колодец, сообщавшийся с морем. Как только я услышал это, мне вспомнились опыты Рультабия с ведром воды, а также устроенные нами затворы, и ложь старого Боба выросла в моих глазах до колоссальных размеров. Я был убежден, что совершенно несомненной она должна была представляться и для всех других, не предубежденных лиц. Наконец, Эдит объяснила нам, что Туллио ждал старого Боба в лодке у отверстия галереи из колодца, чтобы отвезти его к гроту Ромео и Джульетты.

– Сколько ухищрений, — не удержался я, — когда было так просто выйти через ворота!

Эдит бросила на меня горестный взгляд, и я тотчас раскаялся, что оказался не на ее стороне.

– Вот что странно! — заметил князь. — Третьего дня утром Туллио приходил прощаться со мной перед отъездом, и я знаю, что он уехал железной дорогой в свою родную Венецию в пять часов вечера. Как в таком случае он бы отвез старого Боба следующей ночью? Во-первых, его здесь не было, во-вторых, он продал лодку, как говорил мне, решив не возвращаться больше в нашу страну.

Наступило молчание, затем князь продолжил:

– Все это, впрочем, не имеет значения… если ваш дядя вскоре оправится от своих ран, а также, — прибавил он с улыбкой, еще более обворожительной, чем предыдущие, — если вы захотите помочь мне отыскать в пещере один камень. Это заостренный камень двадцати пяти сантиметров длиной, сточенный на конце в форме топора, — короче, самый древний топор человечества. Я им очень дорожу, и, быть может, вам удастся узнать через вашего дядюшку, старого Боба, что с ним сталось.

Эдит тотчас пообещала ему с высокомерием, которое мне очень понравилось, приложить все старания для того, чтобы найти столь драгоценный топор. Князь откланялся и удалился. Оглянувшись, мы увидели Артура Ранса. Он, должно быть, слышал весь разговор и теперь, по-видимому, обдумывал его, поднеся ко рту трость с набалдашником в виде вороньего клюва, и, по своему обыкновению, что-то насвистывая. Он смотрел на Эдит с таким странным и вызывающим упорством, что та возмутилась.

– Я знаю, — сказала молодая женщина, — о чем вы думаете, милостивый государь… Это меня ничуть не удивляет… уж поверьте!..

И, нервно повернувшись в сторону Рультабия, она прибавила:

– В любом случае вы никогда не сумеете мне объяснить, каким образом он мог пробраться в шкаф, раз его не было в Квадратной башне!..

– Сударыня, — ответил Рультабий, — терпение и мужество!.. С божьей помощью я до наступления вечера сумею ответить на ваш вопрос!

Глава XVIII

Полдень. Страх достигает предела

Немного позже я сидел наедине с Эдит в нижней зале Волчицы. Видя ее нетерпение и беспокойство, я пытался ее успокоить, но она закрыла руками свои блуждающие глаза и дрожащими губами прошептала признание:

– Мне страшно.

На мой вопрос, чего ей бояться, она в свою очередь спросила:

– А разве вам не страшно?

Я замолчал; это правда, мне тоже было страшно.

– Разве вы не чувствуете, как будто что-то совершается? — прибавила она. — И где! Вокруг нас! — Она пожала плечами. — Ах, я совсем одинока! И мне страшно! — И она направилась к двери.

– Куда же вы идете?

– Я пойду поищу кого-нибудь, чтобы не оставаться одной…

– Кого же вы собираетесь искать?

– Князя Галича!

– Князя! — вскрикнул я. — Зачем он вам? Разве я не с вами?

К несчастью, волнение Эдит лишь возрастало, несмотря на то что я прилагал все усилия, чтобы прогнать его, и я без труда понял, что оно было вызвано, главным образом, запавшим ей в душу страшным сомнением в личности ее дяди, старого Боба.

Мы вышли из башни Волчицы. Приближался полдень, и весь двор тонул в лучах солнца. Не захватив с собой темных очков, мы были вынуждены прикрывать глаза руками, чтобы защитить их от слишком ярких красок, но гигантские герани слепили нас своим кроваво-красным цветом. Мы шли, держась за руки, по иссушенной земле, по раскаленному песку. Но наши руки горели еще сильнее, чем все, что нас окружало, чем все окутывавшее нас пламя. Мы смотрели вниз, чтобы не видеть бесконечного зеркала вод и, может быть также, чтобы не угадать того, что совершалось среди этого океана света. Эдит повторила: «Мне страшно!» — и я также испытывал страх, вызванный не только таинственными происшествиями ночи, но и этой гнетущей лучезарной полуденной тишиной. Свет, в котором совершается что-то невидимое, гораздо ужаснее мрака. Полдень! Все отдыхает и все живет, все умолкает и все шумит. Прислушайтесь, и вы услышите звуки более таинственные, чем поднимающиеся с земли с наступлением вечера. Закройте глаза и перед вашим внутренним взором предстанет целый ряд видений, волнующих сильнее, чем призраки ночи.

Я посмотрел на Эдит. Холодный пот струился по ее бледному лбу. Меня самого начинала бить лихорадка, так как я знал, что был бессилен что-либо для нее сделать и что неминуемое совершалось вокруг нас и мы не могли ни остановить, ни предугадать его. Она повела меня к воротам во двор Карла Смелого. Свод ворот вырисовывался черной аркой на светлом фоне; в конце этого прохладного туннеля стояли, как две белоснежные статуи, лицом к нам Рультабий и Дарзак. Рультабий держал в руках трость Артура Ранса. Не знаю почему, но эта подробность меня взволновала. Концом трости он указывал Роберу Дарзаку на что-то, чего мы не могли видеть. Слов их мы также не слышали. Они что-то говорили друг другу, едва шевеля губами, как два заговорщика, связанные общей тайной. Эдит остановилась, но Рультабий сделал ей знак приблизиться, повторив свой жест тростью.

– Боже мой! — воскликнула она. — Что ему еще нужно от меня? Мне так страшно, господин Сенклер! Я скажу дяде все, и будь что будет.

Мы вошли под свод арки; Рультабий с Дарзаком смотрели, как мы приближаемся, не делая ни одного шага навстречу нам. Эта их неподвижность была удивительна, и я спросил, причем мои слова повторило эхо под сводом:

– Что вы там делаете?

Когда мы подошли, они попросили нас встать спиной ко двору Карла Смелого, чтобы мы смогли увидеть то, на что они так упорно смотрели. В вершину свода был вделан камень с выгравированным на нем гербом Мортолы, перекрещенным знаками младшей ветви. Этот камень шатался и в любую минуту мог свалиться на голову проходящих. Рультабий, без сомнения, заметил этот висящий над нашими головами герб и теперь обратился к Эдит с вопросом, не разрешит ли она снять его, чтобы затем более прочно укрепить на прежнем месте.

– Я убежден, что стоит дотронуться до него концом трости, и он упадет, — сказал Рультабий и передал трость Эдит. — Вы выше меня, — пояснил он, — попробуйте сами.

Но мы тщетно один за другим пытались дотянуться до камня: он висел чересчур высоко, и я уже спрашивал себя, для чего Рультабий затеял эти упражнения, как вдруг за моей спиной раздался душераздирающий крик!

Мы все обернулись, как по команде; ужас отразился на наших лицах. Ах, этот крик! Жуткий крик, прозвучавший на сей раз в полуденный час! Когда же все это прекратится? Когда же эти ужасные крики перестанут возвещать нам о новых жертвах? О том, что один из нас поражен невидимой преступной рукой, внезапно и коварно, как чумой? Без сомнения, зараза надвигается не так бесшумно, как эта смертоносная рука! И вот мы вчетвером стоим на месте с широко раскрытыми глазами, вопрошающими напоенный светом воздух, еще дрожащий от смертельного крика. Кто же умер? Или кто должен умереть? Из чьих умирающих уст вырвался этот предсмертный стон? Куда бежать среди окружающего нас ослепительного света?

Больше всех напуган Рультабий. Я видел, как он при самых неожиданных обстоятельствах сохранял хладнокровие, видел, как он бросался на крик о помощи с героической отвагой, как он шел на риск среди моря мрака; почему же он дрожит сейчас, среди белого дня? Вот он перед нами, беспомощный, как ребенок, он, только что считавший себя хозяином положения. Он, значит, не предвидел этой минуты? Минуты, когда кто-то будет умирать среди полуденного света? Маттони, проходивший в это время по переднему двору, услышав крик, подбегает к нам. Одним жестом Рультабий заставляет его замереть на месте, под воротами. Теперь молодой человек направляется к эпицентру стонов, потому что они будто доносятся со всех сторон, описывают круги вокруг нас в раскаленном воздухе. Мы следуем за ним, затаив дыхание, вытянув руки, как делают люди, идущие во мраке, чтобы не натолкнуться на какое-нибудь невидимое препятствие. Мы подходим все ближе к источнику стонов и, пройдя тень эвкалипта, видим человека, извивающегося в конвульсиях. Это Бернье! Бернье! Он хрипит, старается приподняться и не может, он задыхается! Из груди его потоком льется кровь… Мы склоняемся над ним, и, прежде чем умереть, он произносит эти два слова: «Фредерик Ларсан»!