Нечего бояться - Джулиан Барнс

И все это не только обоснованно, но и мудро и восходит к Монтеню («Освободите место другим, как другие освободили его для вас»); но по мне — довольно неубедительно. Я не вижу здесь логического обоснования, почему продолжение человеческого рода должно непременно находиться в зависимости от смерти — моей ли, вашей или кого-нибудь еще. Планета, может, уже слегка переполнена, но вселенная-то пуста — МЕСТА В НАЛИЧИИ, как напоминает нам кладбищенская рекламная вывеска. Не умрем мы — не умрет и мир, напротив — он станет еще живее. Что касается триллионов и триллионов живых существ, которые «в каком-то смысле» — фраза, выдающая нетвердость позиции, — умерли за нас: простите, но я не готов поверить даже в то, что мой дед умер «в каком-то смысле» для того, чтоб я мог жить, не говоря уже о «китайском» прадедушке, забытых предках, человекоподобных обезьянах, скользких амфибиях и примитивных водоплавающих. Как не готов я принять и то, что сам умру, дабы другие могли жить. Ни что трагедия отдельного индивида в естественном порядке вещей компенсируется триумфом продолжения жизни. Какой тут триумф? Все это напоминает бравурный, сентиментальный бандаж, призванный смягчить удар. Если какой-нибудь доктор скажет мне, лежащему на больничной койке, что моя смерть не только поможет жить другим, но и станет проявлением триумфа человечества, в следующий раз, когда он будет ставить мне капельницу, я глаз с него не спущу.

Шервин Нуланд, чей сострадательный здравый смысл я не готов воспринять, принадлежит — возможно, сам того не зная — к профессии, чьи представители боятся смерти еще пуще нашего брата. Исследования показывают, что «среди всех профессий медицина чаще всего привлекает людей, наиболее обеспокоенных собственной смертью». Из этого можно сделать один важный положительный вывод: врачи в целом против смерти; другой, менее радужный, состоит в том, что они могут неосознанно переносить собственные страхи на пациентов, слишком настаивать на излечимости и гнушаться смерти, как позора. Мой друг Д. проходил практику в одной из этих лондонских больниц при мединституте, которые по совместительству являются регбийными клубами с традиционно сильными командами. За несколько лет до него там был студент, которого держали, несмотря на регулярные провалы на экзаменах, за его мощную подачу. В итоге и эта его способность стала угасать, и ему было сказано (конечно, мы же должны дать дорогу другим) покинуть и класс, и тренировочное поле. И вот вместо того, чтобы стать доктором, он сделал шаг, который даже в романе воспринимался бы как неправдоподобный, — выбрал карьеру гробокопателя. Прошло еще много лет, и он вернулся в больницу уже в качестве ракового больного. Д. рассказывал мне, как его поместили в палату под самой крышей и никто к нему даже близко не подходил. И дело было не столько в жуткой вони от плоти, отмиравшей в результате рака глотки; то был еще более едкий запах неудачи.

«Не уходи покорно в мрак ночной», — поучал Дилан Томас своего умирающего отца (и нас); и затем, повторяя эту мысль: «Гневись, гневись, что гаснет свет земной»[42]. В этих популярных строках больше юношеского горя (и поэтического самолюбования), нежели основанной на клинических сведениях мудрости. Нуланд прямо говорит: «Как ни убеждал бы себя человек, что не стоит бояться самого процесса умирания, все равно приближение смертельной болезни вызывает в нем ужас». Едва ли нам придется выбирать между спокойствием и умиротворением. Более того, «в подавляющем большинстве случаев» смерть происходит не так, как нам хотелось бы (за высаживанием капусты): способ, место, окружение — все будет не так, как надо. Более того, противореча Элизабет Кюблер-Росс и ее знаменитой теории, согласно которой процесс умирания последовательно проходит пять стадий: отрицание, гнев, торг, уныние и, наконец, смирение, — Нуланд отмечает, что его клинический опыт, как и наблюдения всех известных ему специалистов, свидетельствует: «Внешние проявления многих пациентов не идут дальше отрицания».

Возможно, все это монтенианство, вглядывание в бездну, попытки уж если не подружиться со смертью, то привыкнуть к ней, как к надоевшему врагу, — чтобы смерть стала скучной, самому наскучить смерти своим вниманием, — и не самый верный подход. Пожалуй, лучше будет, пока живой, просто не обращать на смерть внимания, а когда жизнь подойдет к концу, уйти в глухое отрицание; такой подход может помочь, по абсурдному выражению Юджина О’Келли, «“преуспеть” в смерти». Говоря «лучше», я, конечно, имею в виду скорее «прожить более легкую жизнь», нежели «узнать как можно больше правды об этом мире, прежде чем его покинуть». Что полезнее? Любители вглядываться в бездну весьма рискуют оказаться в положении героинь романов Аниты Брукнер — верных долгу, меланхоличных приверженцев истины, вечно проигрывающих развязным пошлякам, которые не только выжимают из жизни по максимуму низменных удовольствий, но еще и редко расплачиваются за такой самообман.

Я понимаю (наверное), что жизнь зависит от смерти. Что в первую очередь созданию планет предшествует крушение звезд; и далее, чтобы такие сложные организмы, как мы с вами, населили эту планету, чтобы на ней воцарилась осознанная и самовоспроизводящаяся жизнь, понадобилось испробовать и забраковать громадное количество эволюционных мутаций и ходов. Это мне понятно, и когда я задаюсь вопросом: «Почему смерть происходит со мной?» — то могу лишь поаплодировать насколько резкому, настолько и блестящему ответу теолога Джона Боукера: «Потому что с тобой происходит Вселенная». Однако мое понимание всего этого не эволюционировало в сторону, скажем, принятия, не говоря уже о комфорте. Вдобавок я, помнится, никогда и не претендовал на то, чтобы со мной происходила Вселенная.

Мои не боящиеся смерти друзья с детьми иногда намекают, что если б я сам был родителем, то и отношение к смерти у меня было бы иное. Возможно; и я отлично понимаю, как дети могут вызвать массу «кратковременных, практически оправданных забот» (да и долговременных тоже), рекомендованных моим другом Г. С другой стороны, мысли о смерти посещали меня задолго до того, как дети стали возможной опцией в моей жизни; не помогли они ни Золя, ни Доде, ни моему отцу, ни танатофобу Г., который уже дважды превысил свою демографическую квоту. В некоторых случаях дети могут даже усугублять положение: например, мать острее ощутит свою смертность, когда ребенок покинет родительский дом, — она выполнила свою биологическую функцию, и теперь Вселенная только и ждет, чтоб она почила.

Основной же довод состоит в том, что дети «продолжают тебя» после смерти: ты не исчезнешь полностью, и предвидение это приносит осознанное или подсознательное утешение. Но продолжаем ли мы с братом наших родителей? Этим ли мы занимаемся — и если да, соотносится ли это хоть отдаленно с тем, «что хотели бы они»? Впрочем, мы, безусловно, плохой пример. Поэтому давайте представим, что такой межпоколенческий обмен происходит в удовлетворяющем всех ключе, что вы являетесь частью взаимно расположенных друг к другу поколений, где каждое новое желает увековечить память, добродетели и гены предыдущего. И долго ли продлится такое «продолжение»? Одно поколение, два, три? Что будет, когда родится первое поколение после вашей смерти, у представителей которого нет и быть не может никаких личных о вас воспоминаний, для которых вы просто-напросто фольклор? Станут ли они вашим продолжением и будут ли об этом знать? Как говорил великий ирландский писатель, автор коротких рассказов Фрэнк О’Коннор, фольклор «толком ничего не донесет».

Понравилось ли моей матери, каким ее продолжением явился я, опубликовав «бомбометание» грязью под видом своего первого романа? Сомневаюсь. Следующей моей книгой был написанный под псевдонимом триллер со значительно более высоким содержанием грязи, поэтому я отсоветовал родителям его читать. Однако мать было не остановить, и она честно сообщила мне, что в некоторых местах у нее «прямо глаза на лоб полезли». Когда я напомнил ей о своем предостережении, она ответила: «Ну нельзя же, чтобы книжка просто пылилась на полке».

Сомневаюсь, что она рассматривала своих сыновей как переносчиков фамильной памяти. Она сама предпочитала ретроспективный взгляд. Больше всего мы, как и прочие дети, нравились ей в возрасте между тремя и десятью. Достаточно подросшие, чтобы не «увозюкиваться, как щенки», но еще далекие от грубых подростковых осложнений, не говоря уже о равенстве, а потом превосходстве взрослого состояния. Мы с братом, конечно же, никак не могли — если не думать о ранней трагической гибели — предотвратить банальный грех взросления.

Недавно я слышал по радио, как специалист в области сознания объясняла, что в мозгу нет центра, где бы находилась личность, — ни физического, ни вычислительного; и что вместо души и духа следует говорить о «сложном процессе распределения нейронов». Далее она объяснила, что наше нравственное чувство появилось оттого, что мы принадлежим к виду, развившему взаимный альтруизм; что концепция свободной воли, то есть «принятие осознанных решений маленьким внутренним “я”» должна быть отвергнута; что мы всего лишь машины для копирования и дальнейшей передачи фрагментов культуры; и что последствия, к которым приведет осознание этих фактов, могут быть «просто безумными». Для начала это означает, что, как она выразилась, «эти слова, слетающие с моих уст прямо сейчас, исходят не от меня, не от маленького “я” вот здесь, они исходят от всей Вселенной, которая делает свое дело».