Лавка - Эрвин Штритматтер

— Вот этот умел представлять, скажу я вам, прямо хучь стой, хучь падай.

Отец запевает придушенным голосом. Он подражает кукольнику Гасману, он Гасманов попугай: Пе-пе-песенка поется химтарата-химтара, как у нас в дому ведется химтаратара…

Полторусенька недовольна. Она даже сплевывает:

— Пе-пе-пе-пе! Прям уши вянут.

Собрав урожай похвал и аплодисментов со стороны родных и близких, отец больше не нуждается в просьбах. Он видится себе вознесенным над толпой, видится себе артистом-исполнителем: Нынче все автомобили / Ездиют взад-вперед / И воздушные балонты / Улетают в нибасвод.

Мать начинает беспокоиться. Она уже смекнула, что отец хочет произвести впечатление на молодую жену сигарного мастера, и ревность заставляет ее действовать ревностно. Надо намекнуть сопернице, что этот певец и исполнитель далеко не золото и далеко не каждый час и не каждый день. Она не желает спокойно наблюдать, как отец раздает направо и налево свою благосклонность, которая безраздельно принадлежит ей, коль скоро она терпит дни и часы, когда этот куплетист бывает сварливым, вспыльчивым, несправедливым, короче — совсем не обаятельным, и она вторгается в текст, она, так сказать, подчеркивает красным карандашом: за ошибки — двойка, за почерк — тройка, за стиль — единица. «Между протчим, надо говорить не ездиют, а ездют».

Выпад матери не снискал ей расположения слушателей. Гости не желают упустить ни одной возможности посмеяться. Не так уж часто вызревают остроты на их жизненном пути.

Отец приступает ко второй строфе: Хансик Грету залюбил.

И снова мать вмешивается:

— Между протчим, не залюбил, а полюбил.

Тут даже миролюбивая тетя Маги, недовольно качнув головой, дает понять, что не одобряет поведения матери.

— И чего тресть головой! — говорит мать. — Ты б лучше сегодня утром послушала, как он со мной разговаривал, когда ему надо было вставать.

И мать выплывает из комнаты.

— Жаль-то какая! — говорит тетя. — Вот тебе и праздник over,[10] а так было уютно.

Певческий ферейн Босдома называется Общество любителей пения. Тысячи и сверх того ферейнов в священном немецком рейхе называют себя Обществом любителей пения, как в наши дни тысячи и сверх того сельскохозяйственных объединений величают себя Красное знамя. Отсутствие фантазии и страсть к подражанию суть официально узаконенные болезни.

Жевательный табак у нас в Босдоме называют чурками. «Здрасьте, и еще дайте одну чурочку» — это покупательская формула, которую я слышу по сто раз на дню. Из чего я почему-то делаю вывод, что на юбилейном празднестве ферейна жевательный табак будут подавать как угощенье. Мать высмеивает меня.

— Дурацкая фантазия! — говорит она.

По праздникам учитель Румпош носит cutaway; если верить Дудену, это мужской сюртук с закругленными полами, иначе — визитка.

— А ведь и правда, — говорит тетя Маги, — cut away как раз и значит: отрежь напрочь.

И этот cutaway нейдет из головы у моего отца. Невзирая на свои — хоть и минимальные — познания в американском, он называет этот предмет одежды кутавей, и ноет, и зудит, и пристает к матери:

— Как-никак, я самостоятельный булочник, а кутавея у меня нет.

— Ну ладно уж, — в конце концов уступает мать.

Учитель Румпош шил свою визитку у портного в Гродке. Мой же отец вынужден заказывать у деревенского портного и нашего покупателя.

— Сошей мне кутавей, ты небось знаешь, про што я, — говорит он портному.

Портной делает вид, будто он и впрямь знает. Упускать заказ не хочется. Заплатят наличными и сразу, это он знает наверняка.

И этот самый — это самое — эту самую cutaway доставляют заказчику на дом. Большое зеркало в простенке между окнами гостиной еще никогда не отражало человека в визитке. Отец молча созерцает себя в зеркале, поворачивается, делает несколько па польки, потом зовет мать:

— Слушай, а я, часом, не похож на навозного жука, который взлететь не может?

— Малость полы широковаты! — И мать любезно соглашается подрезать отцу крылья.

Итак, юбилей! На сей раз мать не возражает, чтобы отец представлял, потому что она и сама будет выступать, хотя и не впрямую. Дело в том, что для исполнения одного из куплетов отцу нужна пестрая жилетка много длинней обычного. И вот моя превосходная мать, которая уже в ранней молодости шила маскарадные костюмы, за две ночи мастерит эту жилетку и тем самым тоже будет представлять, хотя и косвенно. Кроме того, она выражает пожелание, чтобы, раньше чем запеть, отец снял цилиндр, как артист. Она наблюдала это у взаправдашнего артиста в провинциальном варьете; причем цилиндр должен дважды перекувырнуться, но на уровне живота исполнитель его перехватывает.

— Сумей вот так-то, и публика уже завоевана, еще допрежь ты начал петь, — разжигает его мать, водружает цилиндр на свою высокую прическу, снимает и, дав ему дважды перекувырнуться, снова подхватывает. Она в свое время уже освоила этот фокус, она, как нам известно, хотела стать канатной плясуньей.

Мой отец пытается воспроизвести снятие цилиндра, но безуспешно. Мать наслаждается своим акробатическим превосходством. Она еще раз сбрасывает цилиндр со своей высокой прически, так что тот, два раза перекувырнувшись, попадает к ней в руки. Отец начинает раздражаться.

— Шла бы ты лучше на сцену заместо меня, — говорит он. Потом ему тоже удается перехватить цилиндр, правда, после одного кувырка. Сойдет и так!

И вот праздник у босдомцев. Отзвучали песни для трехголосого мужского хора. Сквозь щели в окне они выбрались на простор и, возможно, долетели уже до окружного центра Гродок, даже если никто их там не слышит. Еще не изобретены электронные аппараты, чтобы с их помощью песни, исполненные ферейном Босдомское общество любителей пения, были слышны повсюду.

Очередь за солистами: Карле Душко, ведущий тенор ферейна, сидит с вычерненным лицом на камне, который для этой цели приволокли из степи. Руки у него хоть и не вычернены, но зато связаны коровьей цепью. И Карле поет наполовину по-босдомски, наполовину по-немецки песню черного раба Ни родины, и ни родного дома, ни родины, ни дома у меня-а-а-а… Душко поет высоким пронзительным голосом, как сверчок. Деревенские женщины всхлипывают, плачут и утирают слезы уголком платка либо фартука, и даже суровые шахтеры сидят с похоронными лицами и перемалывают тяжкие вздохи коренными зубами.

Все облегченно вздыхают, когда из-за кулис выходит мой отец. Он обращается к босдомцам и называет их благосклонной публикой, снимает цилиндр, разворачивает, чтобы тот кувырнулся, упускает, цилиндр катится по доскам сцены, которая изображает мир. Мать с досадой шепчет:

— Натаскивала, натаскивала, и все без толку.

Но отец уже поет: Ты ж алигантный был на вид, / а влез в такой жилет. / Он не сидит, он не лежит, / и в ем фасонта нет…

Теперь зрители понимают, отчего на отце длинная жилетка. Песня состоит из множества строф, и с каждой строфой смех делается все громче. Отец видит в этом признаки одобрения. Видно, случай так хотел, чтоб я дома не сидел, получил я приглашенье на большое погребенье. Полторусенька плюется и покидает зал.

— Приглашенье — погребенье, уши вянут.

Но отцу много хлопают. Босдомцы изголодались по искусству. Мать успокоилась. Некоторую долю аплодисментов она относит на свой счет, как костюмерша певца.

Учитель Румпош в очередной раз пропустил через свой организм жидкости, содержащие алкоголь. Поутру алкогольные частицы покидают его организм. Когда кругом стоит тишина, слышно, как они свиристят в классной комнате. И пока из Румпоша не выйдут все частицы до одной, ему неможется. У него, как это называется, тяжелая голова, а потому нет ни малейшей охоты нести свет знаний нам, тугоумным деревенским детям. Он садится на крышку первой парты и, прислонясь к стене, бурчит:

— Ну, выкладывайте, что слышно новенького.

— Булочников Эзау принес новую песенку! — докладывает Валли Нагоркан, эта пособница сатаны.

— Выдь к доске! — командует Румпош. — За-пе-вай!

Перед началом занятий я исполнил в песчаной яме перед одноклассниками один из куплетов своего отца. Одноклассники приняли мое выступление более чем тепло, потому что я умею копировать все жесты отца, умею подчеркивать слова движением, умею кстати откинуть голову назад, многозначительно подмигнуть и преподнести текст на такой манер, который мой отец считает изысканным. Но перед лицом Румпоша я отказываюсь от всех ухищрений, складываю руки за спиной, как положено на уроках пения, и пою с сорбскими интонациями и раскатисто, словно это не куплеты, а хорал: