Медная пуговица - Лев Овалов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эсэсовец, оставшийся на улице, постоял перед домом и затем двинулся в сторону сквера. Напевая какую-то лирическую песенку, он медленно зашагал по дорожке и, хотя был, по-видимому, в очень благодушном настроении, скорее по привычке, чем в силу какой-то особой настороженности, внимательно посматривал по сторонам.
Разумеется, он заметил меня.
Он приблизился и пальцем ткнул мне прямо в грудь.
— Кто такой?
— А вы кто? — ответил я ему, набравшись нахальства, но тут же поспешил добавить: — Стерегу шефа!
Чем-чем, а таким ответом нельзя было его удивить: всяких сыщиков, ищеек и соглядатаев хватало в ту пору в Риге!
Эсэсовец ухмыльнулся и понимающе кивнул в сторону дома.
— Голубки воркуют, а ты скучай… — Он сочувственно похлопал меня по плечу. — Сиди-сиди, а я схожу, пропущу рюмочку шнапса…
Он принял меня за сотрудника тайной полиции.
Он даже козырнул мне, вышел из сквера и скрылся за углом.
Около часа ночи из-за угла появился какой-то человек в черном плаще, в каких обычно выходят на сцену оперные убийцы.
То был ожидаемый мною Кларенс Смит, он же Рамон Гонзалес.
В этом пастухе из Техаса была какая-то врожденная артистичность, и, если бы он тратил свои способности не на шпионаж и убийства, возможно, он остался бы в истории цирка как большой артист…
Но — увы! — он любил только деньги и госпожу Янковскую, впрочем, последнюю, как мне казалось, несколько меньше, чем деньги!
Смит прошелся вдоль дома, посмотрел на окна верхнего этажа и поднес к губам какой-то темный предмет (я сперва не разобрал, что это такое), минуту стоял молча и вдруг издал нежный протяжный звук…
Это была простая губная гармоника!
Смит проиграл лишь одну музыкальную фразу и смолк, опять посмотрел вверх и скрылся в тени…
И вдруг откуда-то из темноты полились звуки одновременно задорной и грустной песенки…
Странная это была мелодия, вероятно, какая-нибудь мексиканская или индейская песня, давным-давно слышанная Смитом где-нибудь в пустынных, неприветливых прериях, и ее исполнение говорило о незаурядном таланте исполнителя.
Нежная и жалобная мелодия лилась, как серебристый ручеек, разливалась вдоль улицы, поднималась вверх, таяла в ночном небе. Песенка звала, завораживала, призывала…
Должно быть, так вот завораживают звуками своих дудочек укротители змей. Вероятно, это сравнение пришло ко мне позже, в тот момент я не думал ни о каких укротителях — меня самого околдовали эти звуки.
Но было в этой мелодии и что-то раздражающее, что-то опасное…
Кое-где осторожно хлопнули створки оконных рам, кто-то выглянул, распахнулись створки окна и на пятом этаже, и Эдингер (я не сомневался, что это он), движимый, вероятно, еще и профессиональным любопытством, высунулся из окна…
Дудочка сделала свое дело: змея высунула голову из корзины!
Должно быть, еще внимательнее, чем я, следил за всем происходящим Кларенс Смит…
Он вдруг появился из темноты, можно сказать, вступил на подмостки…
Я не мастер описывать эффектные сцены, но все происходило, как в американских фильмах, — вероятно, Смит насмотрелся в своей жизни немало голливудских боевиков. И хотя для описания всего того, что произошло дальше, потребовалось бы не более минуты, на самом деле все произошло еще быстрее. -
Песенка приблизилась ко мне, — ее исполнитель почти демонстративно продефилировал по мостовой перед домом, чем еще сильнее возбудил любопытство своих немногочисленных слушателей. Он даже как будто поклонился Эдингеру, снова поднес к губам гармонику и заиграл быстрый, веселый и, я бы сказал, даже насмешливый мотив…
Вероятно, Эдингер рассердился, что кто-то посмел нарушить его покой. Он перегнулся через подоконник и что-то закричал, всматриваясь в темноту…
В этот момент Смит прислонился спиной к стволу дерева, вскинул руку, и я услышал сдавленный крик…
Но выстрела я не услышал…
Господин Гонзалес пользовался бесшумным пистолетом! Вот когда мне стали понятны некоторые таинственные обстоятельства моей прогулки с госпожой Янковской по набережной Даугавы…
Вслед за выкриком Эдингера раздался женский вопль.
Артисту следовало убегать со сцены. Он это и сделал.
Я тоже поспешил покинуть сквер и скрыться в ближайшем переулке.
Дома Железнов ожидал моего возвращения.
— Ну что? — спросил он.
— Порядок, — сказал я.
Утром Железнов принес номер «Тевии» — газеты, выходившей в Риге в годы немецкой оккупации.
В газете было напечатано короткое сообщение о том, что начальник гестапо обергруппенфюрер Эдингер мужественно погиб при исполнении служебных обязанностей…
К вечеру вся Рига говорила, что Эдингер лично руководил захватом подпольного антифашистского центра и был убит некой Лилли Лебен, оказавшейся немецкой коммунисткой, специально засланной в Ригу для совершения террористических актов и под видом артистки варьете вкравшейся в доверие к обергруппенфюреру…
Торжественные похороны состоялись два дня спустя.
Впервые в жизни госпожа Эдингер плакала, не испросив на то разрешения своего мужа. Гиммлер прислал ей сочувственную телеграмму, а военный оркестр сыграл над могилой обергруппенфюрера «Стражу на Рейне».
15. В ТЕНИ КАКТУСОВ
Господин Вильгельм фон Польман не замедлил прибыть на освободившееся место: если профессор Гренер не имел возможности убрать Эдингера, то его влияния было достаточно, чтобы добиться назначения Польмана.
В квартире Гренера я познакомился с новым начальником гестапо через день или два после его прибытия.
Он не походил на своего предшественника ни внешне, ни внутренне. С виду он напоминал преуспевающего аптекаря или дантиста. Черные, коротко подстриженные, слегка вьющиеся волосы, большие, темные, немного навыкате глаза, крупный мясистый нос и пухлые, влажные губы…
Он был спокоен, сдержан, невозмутим, вежливо посматривал на всех сквозь роговые очки, любезно всех выслушивал.
Но не прошло и нескольких недель, как в своей деятельности Польман намного превзошел неуравновешенного Эдингера!
Эдингер, как рассказывали о нем его сотрудники, легко мог взбеситься при допросе какого-нибудь чрезмерно упрямого и неразговорчивого заключенного и собственноручно наброситься на него с кулаками или, цитируя Гитлера, прийти в раж, закатить глаза и буквально забыть все на свете. Напротив, Польман никогда не выходил из себя и никогда не снисходил до того, чтобы лично прикоснуться к лицу арестованного, но зато он классифицировал все виды пыток, которые применялись эсэсовцами, и особой инструкцией точно определил их последовательность. Польман запретил избивать подследственных кому попало и как попало, но зато увеличил штат специальных инструкторов и ввел в практику применение специальных инструментов для развязывания языков…
Словом, если Эдингер был, так сказать, воплощенная непосредственность, Польман был само хладнокровие и система. Кстати, следует сказать, что Польман вполне прилично играл на кларнете. Именно с музыки и началось наше знакомство при встрече у Гренера. Польман решил очаровать всех его гостей и исполнил на кларнете несколько старинных тирольских танцев. И, пожалуй, именно в связи с приездом Польмана я был наконец удостоен приглашения на дачу к профессору Гренеру.
— Дорогой Август, — проквакал он мне после ужина, — я буду искренне рад, если вы не откажетесь провести у меня за городом ближайшее воскресенье.
К себе на дачу Гренер приглашал только близких друзей, и это приглашение я объяснил не столько его дружелюбием, сколько вниманием, проявленным ко мне генералом Тейлором. Однако я не угадал: он пригласил меня потому, что приготовил, как он воображал, ошеломляющий сюрприз…
А сюрприз от господина Польмана я получил еще раньше.
На четвертый или на пятый день после появления Польмана в Риге Марта вручила мне простой серый конверт, в котором оказалась обычная повестка, вызывающая господина Августа Берзиня в канцелярию гестапо к 13 часам 15 августа 1942 года.
Конечно, вызов мог быть сделан и каким-нибудь мелким чиновником, неосведомленным о том, кем является господин Август Берзинь на самом деле, но, как затем оказалось, вызов был сделан вполне осведомленным лицом.
Я явился к тринадцати часам. В комендатуре потребовали документ, хотя отлично знали меня по предыдущим визитам к Эдингеру. Господин Польман наводил порядок и в самом гестапо.
Меня направили на второй этаж, там заставили подождать, переправили на четвертый, на четвертом снова заставили дожидаться, отправили на третий, на третьем отвели к кабинету Польмана и еще заставили подождать.
Мне это не слишком понравилось, но поднимать бунт не было смысла, — это было что-то вроде психический подготовки: мол, знай сверчок свой шесток. Наконец Польман пригласил меня к себе.
