Клуб Ракалий - Джонатан Коу

Соответственно, в ночь, о которой у нас идет речь, я появился в доме № 43 по Пикуорт-роуд значительно позже 10 вечера. К этому времени вечеринка была уже в полном разгаре никак не меньше пятнадцати минут. Обнаружение дома труда не составило, поскольку по всей улице из него неслись первобытные, непрестанные ритмы так называемого «регги», — казалось, будто тамтамы самого Сатаны выбивают в зеве преисподней вечернюю дробь. Я незамедлительно проникся тревогой за то воздействие, которое эта адская какофония может оказать на нежные чувства Пуси-Гамильтона Мл., коему, разумеется, не разрешается слушать дома так называемую «поп-музыку», поскольку мы с Глэдис, моей достойной супругой, считаем, что регулярная диета, состоящая из таких образцов изысканной старой английской классики, как «Первая кукушка весной» Дилиуса,[32] для мальчика его лет намного более благотворна; впрочем, мы не видим ничего дурного и в том, чтобы позволять ему время от времени «закусывать удила» и слушать музыку более легкую, наподобие «Пышных и торжественных маршей» Элгара.[33]

Таким образом, нажимая кнопку звонка на двери дома № 43, я уже ожидал худшего. И все-таки реальность оказалась куда более пугающей, чем все, что могло бы привидеться мне в самых буйных фантазиях.

Я не буду останавливаться сколько-нибудь подробно на сценах оргиастических излишеств, ожидавших меня за невинной с виду дверью дома № 43 по Пикуорт-роуд. Довольно сказать, что я стал свидетелем эксцессов развращенности, которые вогнали бы в краску и распутников Рима времен Калигулы. Вот, значит, как, подумал я, «празднуют» свои драматические триумфы честолюбивые представители актерской профессии! Сердце мое колотилось, ладони потели, глаза рыскали туда и, в буквальном смысле слова, сюда, я осторожно пробирался сквозь море извивающихся тел в поисках несчастного Пуси-Гамильтона Мл., ранимой натуре коего уже, я знал это, нанесен непоправимый ущерб — хотя бы тем, что он вынужден созерцать поведение столь упадочническое. В конце концов я отыскал его сидящим посреди лестницы и попивающим из банки безалкогольное пиво (сколь быстро укореняется порча! — ведь дома ему не дозволяют пить ничего кроме натуральной ключевой воды да время от времени стопочки неподслащенного сливового сока), между тем как за спиной его, на той же лестнице, не более чем в трех от него футах, два исполнителя второстепенных ролей предавались излишествам, подобных коим мне не случалось наблюдать со времен одного прискорбного случая, происшедшего во время последней войны, когда я, сражавшийся с Роммелем отважный пехотинец, очнулся как-то вечером связанным, с кляпом во рту, обнаженным и несомненно одурманенным (о чем я и доложил в ходе последующего военного суда моему старшему офицеру), на территории египетского борделя, антисанитарного даже по меркам этой зловонной страны.

Должен, впрочем, добавить, что бесстыдству предавались не одни лишь второстепенные персонажи драмы этой ночи. Еще на театре меня поразило наличие у исполнителей главных ролей того, что, сколько я понимаю, именуется «взаимной благосклонностью», однако я наивно полагал, будто она представляет собой лишь результат их искусной актерской игры! А между тем, сопровождая Пуси-Гамильтона Мл. наверх, в импровизированную «гардеробную», дабы отыскать там его водонепроницаемую куртку и теплые наушники, я наткнулся не на кого иного, как на двух главных актеров — на самих Отелло и Дездемону, — предававшихся на одной из кроватей излишествам, результатом коих, если они были доведены до неизбежного, по-видимому, завершения, вряд ли могло стать что-либо иное, помимо смешения рас.

Картины эти, стоит ли о том говорить, превосходили меру всего, что способен вынести человек, зверь или даже Пуси-Гамильтон Мл., чувства коего, возбужденные подобными сценами, явственно выражались тем, как он горестно взвизгивал, подергивал меня за руку и раз за разом выкрикивал (обращаясь, разумеется, к прочим участникам вечеринки): «Пойдем домой, пойдем, ненавижу вас, вы мне всю жизнь испортили!» Времени терять не следовало, необходимо было высвободить его из пучины греха, и можете быть уверены, уже через тридцать минут Глэдис, моя достойная супруга, отправила его (решительнейшим образом) в постель, где он и вкусил сон, который способны даровать нам лишь юношеская непорочность, непотревоженная совесть и, разумеется, мощная доза барбитуратов.

Как скоро сын мой оправится от выпавшего ему страшного испытания, остается только гадать.

Я обращаюсь, через посредство вашего органа, к директору школы «Кинг-Уильямс». И я хочу спросить у Вас, сэр: неужели Вы закрываете глаза на подобного рода фривольности Ваших учеников? Неужели само имя Вашего, великого некогда, учебного заведения должно быть вывалено в грязи, ввергнуто в сточную канаву и спущено в туалет? То, что Вы читаете сейчас, отнюдь не является истерической реакцией человека, «отставшего» от нашей современности, от нашей «полной жизнелюбия» эпохи. Я человек далеко не старомодный, не «мещанин», не ворчун-критикан. Черт подери, сэр, да если школьные товарищи время от времени позволяют себе предаваться дружескому мужеложству, я готов отнестись к этому с полным пониманием и терпимостью; но сношения — телесные сношения — с противоположным полом? В возрасте столь нежном и впечатлительном? Да еще и между представителями различных рас, Господи Боже ты мой? Это недопустимо. Решительно недопустимо. Я призываю Вас к действию, сэр, Вам надлежит вытоптать все следы этой злостной язвы, выкорчевать корневища этого кромешного свинства, которое, с моей точки зрения (и с точки зрения Глэдис, моей достойной супруги), грозит уничтожить саму честь, сами истоки жизненной силы Вашей школы.

Будьте непреклонны, сэр, умоляю Вас! Как говаривали мы в мои армейские времена: «Давайте, сэр, покажите, что Вы — белый человек!»

С совершенным почтением,

Артур Пуси-Гамильтон, кавалер ОБИ.

«НЮ НАЕС НОС»[34]

СКРЕПЛЕНО древней и благородной печатью Пуси-Гамильтонов.

9

Мистер Серкис возвратился в школу, когда шла уже вторая неделя терма. От операции по удалению аппендикса он оправился, однако радости особой не испытывал.

— Я очень, очень разочарован, — уведомил он редакционную коллегию.

Стояла очередная серая, дождливая пятница, обогреватель в редакционной не работал. Комната эта, расположенная в самом конце «коридора Карлтона», попасть в который можно было, лишь поднявшись по узкой, таинственного вида лестнице, начинавшейся прямо за дверью «раздевалки старост», была, возможно, самой холодной в школе. Допускались в сей отдаленный покой лишь шестиклассники, да и применительно к ним существовали строгие ограничения. Членство в Клубе, дававшее право доступа в эту столь желанную для многих, обитую дубовыми панелями обитель, предоставлялось лишь избранным, каждый год больше половины подавших прошение о приеме в него отвергалось, отсеивалось в ходе освященной временем оценочной процедуры, невразумительные критерии коей никогда и никому не объяснялись. Собственно, и Бенжамен был сочтен до следующего года непригодным. И одна лишь возможность посидеть раз в неделю в этой промозглой, недоступной другим мансарде с растрескавшейся штукатуркой и древними водопроводными трубами еще несколько месяцев назад казалась ему привилегией невообразимой. Впрочем, заседания редакционной коллегии никогда не дотягивали до его туманных, расплывчатых ожиданий. Странное разочарование начинало одолевать его уже после нескольких первых минут.

— Вы получили возможность сделать два номера самостоятельно, и посмотрите, что из этого вышло. — Мистер Серкис ткнул пальцем в стопку лежащих перед ним на столе бумаг. — Семнадцать жалоб. Включая одну от директора школы.

Он перебрал их под сконфуженными взглядами Дуга, Клэр и Филипа.

— И большая часть вызвана письмом в редакцию. — Мистер Серкис поднял на них взгляд. — А кстати, кто его сочинил?

— Гардинг, — в унисон ответили все (кроме Бенжамена).

Мистер Серкис вздохнул:

— Да, вполне в его духе. — Он вгляделся в самую что ни на есть настоящую восковую печать, стоящую внизу возмутительного манускрипта. — Он все доводит до точки.

— Это его собственный перстень с печаткой, — сообщил Филип. — Гардинг отыскал его где-то — у старьевщиков, что ли, — и с тех пор не снимает с пальца.

— Вам вообще не нужно было это печатать, вообще, — сказал мистер Серкис, снова просматривая письмо и неодобрительно кривясь, когда взгляд его натыкался на пассажи особенно вопиющие. — И уж во всяком случае, следовало его отредактировать. Нельзя же, согласитесь, делать всеобщим достоянием чей-либо домашний адрес. Или вот это место, о Стиве и Сисили, — по сути, тут говорится, что они у всех на глазах занимались сексом. Да и фраза насчет «смешения рас» попросту ужасна. Ужасна. Вам придется напечатать извинение.