Время спать - Дэвид Бэддиэл

— Ну не настолько же она гадкая? — говорит Элис.

Дина бросает на меня взгляд и приподнимает бровь, я по мере сил отвечаю ей тем же; мы знаем больше, чем они. Элис поворачивается к Бену:

— То есть… у нее, наверное, добрые намерения?

Он слегка выпячивает нижнюю губу:

— Похоже на то.

— Вполне возможно, что намерения и у Муссолини были добрые, — говорю я.

— А она… — на мгновение замолкает Элис, рассеянно переводя взгляд на Бена, — еврейка?

Дина хохочет в ответ:

— Ты что, ослепла? Это на какие ж еще гены можно возложить ответственность за такой нос?

— Дина… — начинаю беспокоиться я.

— Лицо у нее еврейское до безобразия, — решительно заявляет она.

Теперь я гляжу на Бена, поборника веры. Если честно, то это предельно точное описание лица Фрэн; но мне кажется, что Дина зашла слишком далеко. Я даже выдохнуть не решаюсь. Бен, опершись о плечо Элис, молча встает и идет к двери.

— Уже уходишь? — спрашиваю я, отчаянно пытаясь разрядить обстановку.

— Фрэн! — громко зовет он, стоя в проеме двери. — Фрэн!

Звук поворачивающейся ручки, потом скрип открывающейся двери. Пауза. Надо полагать, она сейчас многозначительно на него смотрит.

— Да? — слышу я голос, чем-то слегка похожий на голос матери Терезы, которую отвлекли от дела.

— Хочешь посмотреть с нами фильм? Ник все равно спит, да и вообще, — говорит Бен.

Меня подхватывает волна облегчения, и я выдыхаю. В какой-то момент мне показалось, будто он позовет Фрэн сюда и попросит Дину повторить то, что она сказала. Между тем у меня возникает ощущение, что у Фрэн на глазах выступают слезы.

— Спасибо тебе, — с дрожью в голосе произносит она. — На самом деле, спасибо. Но, думаю, мне лучше остаться с ним.

— Ну, как хочешь, — говорит Бен, закрывая дверь в гостиную.

Кажется, Фрэн так и осталась стоять, слегка обиженная тем, что ее не принялись уговаривать.

— О господи, — возмущается Дина, — эти анонсы когда-нибудь кончатся?

Смотрю на экран: сцена изнасилования, Брэд Питт и Джина Дэвис в спальне, кабриолет в бескрайней американской пустыне.

— Нажми на «стоп» и перемотай нормально, — просит Элис.

Поскольку у меня есть свой способ просмотра видеокассет, мне бы такая мысль ни за что в голову не пришла. Дина проделывает какие-то трюки с пультами; на экране появляется ведущий прогноза погоды и снимок Лондона со спутника. Из-за сгустившихся туч звездному оператору нас даже не видно.

Гляжу на Бена, усевшегося на пол. Он успокоился, хотя, судя по раскрасневшимся щекам, не без труда; Элис несколько смущенно гладит его по голове. Дина не обращает на них внимания. Решив, что пленка промоталась достаточно далеко, она нажимает на кнопку воспроизведения. За секунду до того, как на экране телевизора что-то появится, у меня перед глазами встают картины: я плачу, как дитя, и поддаюсь обычному для плачущих детей желанию рассказать все, абсолютно все. Плач отключит все системы безопасности — и именно тогда, когда я больше всего нуждаюсь в усилении мер этой безопасности.

— На самом деле, — бросает Фрэн, входя в гостиную, — Ник действительно крепко спит. Я бы не отказалась с вами немного посидеть и посмотреть кино.

Она усаживается на край дивана, а мы все вчетвером переглядываемся.

— И что вы смотрите?

Из динамиков телевизора раздается легкий джаз, привлекая всеобщее внимание.

Дина перемотала кассету где-то на минуту дальше, чем нужно. На черном фоне появляются слова: «Господи, как она красива…». Следующий кадр: Барбара Херши стоит в проеме двери. Устраиваюсь поудобнее, отключая критическое восприятие — я ведь плакать собрался. Явно знакомый голос за кадром говорит, пока героиня скользит по заполненной веселыми людьми комнате:

— Господи, как она красива. У нее потрясающе красивые глаза. Она так сексуальна. Она так мила. Я так хочу остаться с ней наедине, обнять ее, поцеловать и рассказать, как сильно я ее люблю.

Голос на мгновение замолкает, и слегка беспокойное ощущение дежавю, которое у меня возникло с самого первого кадра, превращается в настоящую панику.

— Перестань, идиот, — одергивает себя голос за кадром, принадлежащий, естественно, Майклу Кейну. — Это же сестра твоей жены.

— А это не?.. — ровным голосом спрашивает слегка смущенная Элис, поворачиваясь ко мне.

Если позволите, я сам закончу предложение: а это не о мужчинах, любви и родственниках со стороны жены? А это не самый неудачный фильм, который мы в такой компании можем посмотреть? А это не «Ханна и ее гребаные сестры»?

— Вот черт, — восклицает Дина. — Этот сонный мерзавец за прилавком…

Выход только один.

— Ну, этот фильм я уже смотрел, — заявляю я.

— Я тоже видел, — откликается Бен.

— Да-да, и я, — подхватывает Элис.

— Ну, и я тоже, — ставит точку Дина.

— А я не видела, — тихо говорит Фрэн.

В ее голосе чувствуется тактичность, без которой такой тонкой натуре, как она, не обойтись. Моя ненависть к ней в этот момент слегка утихает, уступая место мстительной радости, — она встает с дивана и усаживается в кресло, зарываясь в него поглубже. На экране начинает разворачиваться весьма и весьма актуальная для зрителей история. В комнате становится жарко, как в сауне, будто перед нами не телевизор, а раскаленные угли и мы взглядом только поддаем жару. Как там в песне пелось? Позволь мне ускакать на белых лошадях, на белоснежных лошадях. Отсюда.

Картинка вдруг начинает дрожать, будто на Матхэттене произошло землетрясение. Через секунду она становится еще и черно-белой, покрывается белым глянцем, все начинает двоиться. Звук тоже искажается; возможно, магнитофон, все еще не придя в себя, решил показать «Ханну и ее сестер» в стиле порнофильма. Потом картинка начинает постепенно исчезать и в конце концов пропадает: на экране появляется ведущий новостей, рассказывающий про Боснию; магнитофон аккуратно выплевывает пришедшую в негодность кассету — надо полагать, все дело в той аллергической реакции, которую фильм у него вызвал.

— Он ее зажевал, — говорит Дина, опускаясь на колени и вытаскивая кассету, за которой тянется метровый шлейф пленки.

— Вот черт! — досадует Фрэн. — На самом интересном месте.

В воздухе ощутимо чувствуется облегчение, словно прозвенел звонок с последнего урока, и в первый раз в жизни я начинаю видеть преимущества в обладании вещами, которые предпочитают принимать свои собственные решения.

16

Думаю, Дина меня раскусила, она знает о моей тайной мечте. Я сделал очень большую глупость. Прошлой ночью в порыве страсти — занимаясь сексом — я кое-что сначала сказал и только потом подумал.

Да не про Элис, болваны. Я не сумасшедший. Я сказал: «анальный секс». Точнее, «анальный секс?..». Так и сказал; с надеждой в голосе, будто интересуясь: «А тебе не приходило в голову заняться им?..»

Наверное, кто-нибудь из вас обязательно подумает: о господи, речь об этом уже в третий раз заходит, он точно помешан на анусе. И будет прав. Когда я пролистываю какой-нибудь сборник цитат, то лишь немногие строки оказываются мне близки, затрагивают струны души, это слова, которые дают почувствовать, что я не одинок в своей сокровенной странности. «Борись, о старость, сражайся на закате жизни» Дилана Томаса; или шекспировское «Издержки духа и стыда растрата — вот сладострастье в действии». Но есть строка, которая меня действительно тронула, громче всех зазвонила в колокол Юнговой синхронизации, она послужила доказательством того, что где-то во вселенной есть мой двойник. Я нашел ее в журнале «Сити», это строка из книги «Посягательство» неизвестного мне писателя Джеймса Хавока: «Чем ближе я подбираюсь к женскому анусу, тем выше я уношусь в небеса». Разве это не ужасно? То, что именно эта строка?

Видите ли, иногда я даже не совсем уверен, что мне нужен именно анальный секс; я настолько очарован женским анусом, что мне даже жаль портить эту картину видом своего члена. «Робкая темно-лиловая петелька, сплетенная искусно», — пишет Крейг Рейн в стихотворении «Анальное отверстие» (чистой воды хвалебная ода, хотя автор не подумал, что в будущем на семинарах по современной британской поэзии прозвучат слова: «Если мы приглядимся к „Анальному отверстию“ Крейга Рейна повнимательнее…»), и он совершенно прав, описывая анус как «робкий», ведь именно поэтому он возбуждает, это наименее открытое место. Мне нравится смотреть на анус, это часть секса — мне особенно нравится, когда это приводит девушку в замешательство или когда она стесняется; а можете мне поверить, что просьба показать анус почти обязательно вызовет и то и другое. Думаю, все дело во власти; патриархальным взглядом я вторгаюсь в приватное пространство объекта моего вожделения, или еще что-нибудь в этом духе. И созерцание анального отверстия — это страшное посягательство на личное; что мне особенно нравится, для того чтобы увидеть анус, надо раздвинуть ягодицы, будто театральный занавес, — от этого происходящее еще больше походит на настоящее представление.