Моя навсегда (СИ) - Шолохова Елена

Оля тоже растерялась, увидев его на пороге. Даже вздрогнула от неожиданности, хоть он и постучался. Их взгляды встретились. Его — горящий, пронзительный и ее — затягивающий. И это окончательно повергло Романа в смятение. В груди невыносимо защемило, и так захотелось обнять ее. Просто прижать к себе и все — и больше ничего не нужно.

С большим трудом и не сразу удалось взять себя в руки. Но все-таки сумел превозмочь эту внезапную слабость и заговорил так, как и положено проверяющему: четко и бесстрастно.

— Здравствуй, — поприветствовал он, присаживаясь на единственный стул рядом с ее рабочим местом.

Вот только снова «выкать» язык не поворачивался. Да и не вязался официоз с тем, о чем им сейчас придется говорить.

— Здравствуй, Рома, — кивнула Оля. — Ты…

Она запнулась, подбирая нужные слова. Наверное, поняла, что он уже все знает — отсюда и такая нервозность. Вон аж руки подрагивают, пальцы бегают. И во взгляде напряжение.

Единственное, чего она пока не знает, так это того, что он решил покрыть ее деяния, переступив через себя и свои железобетонные убеждения.

Во что ему это выльется — он пока и думать не хотел. Понятно, что по возвращении в Москву придется сразу же уволиться при любом раскладе. Даже если Лиля смолчит, и никто ни о чем не узнает, он сам не сможет остаться на своей должности с таким грехом на душе. Совесть не позволит. Ведь все считают его принципиальным, неподкупным, честным. А теперь это не так. Теперь он тоже преступник.

Ну а если все вскроется, то в лучшем случае его ждет позор и безработица. В худшем — сядет.

О том, как придется ему просить Лилю молчать, даже думать было тошно. И неизвестно, что сильнее его угнетало — то, что придется унижаться перед девчонкой и просить о таком… или то, что он собирается втянуть и ее в эту грязь. Он, конечно, в случае чего все возьмет на себя, ее выгородит и обезопасит, но каково ей будет молчать про чужое преступление? Смог бы он сам вот так закрыть глаза на ее месте? Вряд ли.

Но это все плата за его слабость. Чего уж теперь… Решение он принял, а, значит, нечего и сокрушаться.

А сейчас он хотел лишь донести до Оли одну простую мысль: не надо больше воровать. Ни рубля, ни копеечки. Никаких махинаций, никаких левых переводов. Никогда. Потому что она уже привлекла внимание, но в другой раз спасать ее будет уже некому.

— У меня к тебе серьезный разговор, — произнес Роман. — Но ты, наверное, и сама догадываешься, о чем я хочу сказать.

И тут Оля его разочаровала. Она пожала плечами, будто и не в курсе. Ну вот сейчас зачем этот театр? Зачем упираться?

— Не очень, — пробормотала она, нервничая все больше.

— Как скажешь, — сухо ответил Роман. — Мне некогда ходить вокруг да около, поэтому перейду сразу к делу. Проверка выявила крупные махинации с денежными средствами.

Он перечислил навскидку с датами и суммами несколько операций. Она ничего не сказала, лишь с деланным изумлением округлила глаза.

— Как? — пробормотала, бледнея. — Не может быть…

Роман помрачнел еще больше, нахмурился. За дурака она его, что ли, держит? Или решила играть свою роль до последнего? Не понимает она разве, что этим лишь унижает их обоих?

— А кто? — спросила она тихо, почти шепотом. — Кто переводил эти деньги, известно?

— Ты, — жестко и холодно ответил он. — И мы оба прекрасно это знаем.

Она захлопала глазами. А Роман еле удержался, чтобы не прикрикнуть: хватит уже ломать комедию!

На самом деле призналась бы она, покаялась бы искренне, он бы наверняка дрогнул. Опять. И пожалел бы. И охотно оправдывал бы ее воровство нуждой, ну или чем еще. И с радостью купился бы на ее обещания. Все-таки, стоило признать, она до сих пор имела непостижимую власть над ним, вопреки его собственной воле.

Однако Оля продолжала изображать удивленную невинность, отчего в груди поднималось волнами глухое раздражение. Даже смотреть на нее такую не хотелось.

Роман, переведя разочарованный взгляд к окну, чеканил слова размеренно и твердо, как гвозди заколачивал:

— В те дни, когда на комбинате не было ни Ройзман, ни Потапова, ты осуществляла платежи по счетам левых компаний. Потом закрывала их поддельными расходными документами. Договоры с этими компаниями тоже, как оказалось, фальшивые. Да и компаний этих не существует. Общим итогом ты украла у комбината порядка полутора миллиона рублей за минувшие полгода.

Он снова посмотрел на нее, силясь понять, как так случилось, что Оля стала такой вруньей, да еще и нечистой на руку? Он ведь помнил ее пусть слабой, пусть немного трусоватой, но чистой, честной, искренней. Этаким испуганным наивным ребенком. Или он был слеп из-за своей любви?

Роман вынул из папки один такой счет, датированный прошлым месяцем. Придвинул к ней.

— Посмотри внимательно. Ты подписывала? Твоя подпись?

Она опустила взгляд, потом кивнула. Ну хоть тут не стала отрицать.

— Я, но… я не понимаю…

— В ноябре ты перевела четыреста двадцать тысяч компании, которой не существует. Все документы по ней — фальшивка. Мне продолжать?

Оля не говорила больше ни слова, во все глаза уставившись на злополучный счет.

Тогда Роман произнес уже мягче:

— Оля, ты должна понимать, что это уголовное преступление, за которое тебе светит до десяти лет. Плюс возврат похищенных средств и все, что причитается сверху: пеня, штрафы, компенсации… Украла полтора миллиона, а присудят возвращать все три. Но даже не в деньгах дело. Десять лет жизни за решеткой… ну, при хорошем адвокате, допустим, семь-восемь или даже шесть… разве оно стоит того? Поэтому я тебе… — он устало вздохнул и добавил с сожалением: — Я тебе просто советую, по-дружески, заканчивай с этими махинациями. А еще лучше — увольняйся.

С минуту Оля сидела неподвижно, глядя на него круглыми глазищам, в которых застыли шок, ужас, неверие. Потом покачала головой и снова начала отнекиваться. Твердить как заведенная: нет, это ошибка, я ничего не делала…

Спорить с ней, доказывать, пытаться выудить признание он не желал. Это уже не его дело. Он лишь предупредил ее, на этом все. Что мог — он для нее сделал. Если она не дура, то поймет и перестанет подворовывать. Глядишь, все и обойдется.

Ему же предстояло еще договариваться с Лилей, как бы тошно от этого не было. Она ждала его в гостинице и еще пока не знала, на что он собирался ее подбить.

Однако в последний момент Роман вдруг передумал. Разговор с Олей будто выкачал из него все душевные силы. И он чувствовал себя каким-то выпотрошенным. Поэтому решил, что поговорит с ней завтра, на даче у Потапова. А на сегодняшний день с него достаточно тяжелых разговоров.

Дома Роман принял душ и немного взбодрился. Настолько, что даже вдруг вздумал перебрать кое-какие вещи матери и свои. Когда он еще сюда наведается? Может, вообще никогда. А здесь же много памятного и дорогого осталось. Те же альбомы с фотографиями, например. А там и снимки молодой мамы, и отца, и бабушки с дедушкой.

Роман достал пыльный, в бархатном переплете, толстенный альбом с плотными картонными страницами. И на добрых полтора часа завис, разглядывая лица родных, ушедших людей. Альбом был тяжелый, громоздкий и в дорожную сумку не вмещался, тогда он, недолго думая, сунул его в большой пакет из супермаркета. И пометил себе: только бы не забыть.

На фотографиях он не остановился и в приливе ностальгии решил найти и письма. Бабушкины, мамины, отца. Мать их все бережно хранила в верхнем ящике комода вместе со старой газетой, в которой была статья про отца. Точнее, про какой-то новый технологический метод, который придумал отец.

При всей своей внешней холодности мать была к таким вещам сентиментальна, хотя и с равнодушным видом утверждала, что «просто выбросить жалко». Но он-то видел, как она перечитывала письма отца и какое у нее при этом делалось лицо…

Роман зашел в комнату матери. Неловко было лезть в ее комод, казалось, будто он вторгался в чужое личное пространство. Он даже прошептал под нос: «Прости, мам…» и принялся перебирать ее вещи. Вот пухлая стопка писем, перетянутая резинкой. Вот та самая газета. А вот видеокассета с его выпускного.