Судьба, или жизнь дается человеку один раз… - Яков Рахманов

Три месяца пролетели почти незаметно. Наш отчет был принят на ура! Все оборудование было оставлено вьетнамской стороне. Было принято решение организовывать такие совместные экспедиции регулярно. Каждому российскому участнику был преподнесен подарок и выдана приличная сумма вьетнамских денег. Естественно, был и прощальный банкет. Спустя пару дней нас отправили на автобусе в Сайгон, чтобы оттуда мы могли вылететь в Союз. У всех было приподнятое и радостное настроение, предстояла скорая встреча с домом и родными. Однако грусть расставания с полюбившимся Вьетнамом и его дружелюбным и чрезвычайно трудолюбивым народом была заметна и на наших загоревших не по–зимнему лицах, и в наших сердцах. В последующие двадцать лет я провел еще четыре подобные экспедиции в различные районы Вьетнама. Одна из них особенно запомнилась, так как мы больше месяца жили и работали на необитаемом острове.

* * *

Шли годы. Я накопил огромный фактический материал практически из всех районов планеты по ископаемым и по ныне живущим кораллам с большинства рифов Тихого и Индийского океанов. Показал на фактическом материале, что все ископаемые одиночные кораллы произошли от одного предка. Их эволюция шла по пути облегчения элементов скелета с одной стороны, а с другой — его усложнения и усовершенствования. Мне удалось выявить состав рифообразующих кораллов Вьетнама и, сравнив его с таковыми Индонезии, Филиппин и Австралии, доказать, что этот комплекс кораллов составляет единое целое для всего Вьетнама, целостно входя в единый тропический центр возникновения и разнообразия современных рифообразующих кораллов Тихого и Индийского океанов. На основе полученных данных я написал докторскую диссертацию, представил ее на Ученом совете нашего Института и получил одобрение ехать в один из ведущих московских институтов для предварительной защиты.

В Москве председатель семинара, на котором предполагалось заслушать мой доклад, задерживался в командировке на пару дней. Поэтому я официально не объявлял о предстоящей защите, а сказал об этом только одному сокурснику по университету, который работал в этом институте. На следующий день ко мне подошла незнакомая женщина, представилась Людмилой Васильевной и сказала, что хочет поговорить со мной, но только не в стенах института. Мы пошли прогуляться в ближайший парк. Людмила Васильевна поведала мне, что я теперь имею в их институте весьма недружелюбную оппозицию в лице трех сотрудниц, известных в стране ученых, изучающих туже группу кораллов, что и я. Они постараются засыпать меня на предзащите, и тогда мне будет закрыта дорога к защите диссертации в любом другом биологическом институте страны.

Я был сильно удивлен. Мои доклады на разных симпозиумах и конференциях со времен студенчества вызывали только одобрение и положительные отзывы, в том числе и у этих почтенных дам. Оказалось, что один из партийных деятелей нашего Института записал на магнитофон мое выступление на Ученом совете. Затем, хорошо поработав с магнитофонной пленкой, сфабриковал это выступление с точность до наоборот. Выходило, что я чуть ли не главный, кто способствовал, чтобы мой друг Владимир Владимирович вынужден был перейти в другой институт. А эти дамочки знали его и чуть ли не с пеленок нянчили. Естественно, я стал для них главным врагом и последним человеком. И что самое неприятное — якобы, эта пленка дошла до академика Сергея Борисовича Кречетова. Определенно, именно судьба послала мне Людмилу Васильевну, но что ее подвигло на такое откровение, мне не было ясно. Тем не менее я был благодарен ей. Было над чем призадуматься. Я не решился тогда пойти к академику. На следующий день, я, не заикаясь о диссертации, сообщил в родственной лаборатории, что привез доклад по результатам моих исследований во Владивостоке. На ближайший четверг был назначен семинар, на него я персонально пригласил моих оппозиционерок. В назначенный день с определенным волнением я представил свой доклад. Прозвучали три–четыре дежурных вопроса, и было вынесено заключение о получении мною интересного материала. И все??! Хороший результат! Надо дать время для его завершения. Спустя многие годы я узнал, что негативно настроены были всего лишь три–пять человек в огромном институте и только двое как–то могли повлиять на мою предзащиту. Сергей Борисович ни тогда в Академгородке, ни в последствии не изменял своего позитивного мнения в отношении меня и моей научной деятельности. Через год полученные данные и результаты моей работы были оформлены в монографию и сданы в издательство «Наука» в Москве, где она была вскоре опубликована. Начались длительные экспедиции в тропические районы Мирового океана и на рифы Вьетнама. Писать новую, толстую диссертацию не было ни времени, ни особого интереса и желания, к тому же все основные результаты и выводы, полученные на их основе, были уже опубликованы.

На все лето и начало осени вся лаборатория выезжала на биостанцию института, расположенную недалеко — на одном из живописных островов Японского моря. Практически все брали с собой детей на «вольный выпас» на чистом морском воздухе и в буйной субтропической островной зелени. Вся ребятня, начиная с четырех–пяти лет, как правило, с утра уходила на берег под надзором старших мальчишек–школьников. Там они купались, рыбачили и добывали себе на пропитание разную морскую живность, которой начиная с полуметровой глубины изобиловало в те годы море. Работающие недалеко родители время от времени присматривали за этой беспокойной ватагой. Мы всей семьей летом также жили на острове. Своего сына мы начали везде брать с собой, когда ему исполнилось полтора года. Ему было немногим больше двух лет, когда мы первый раз поехали с ним на Камчатку. С самого малолетства он не мог пережить, чтобы без него происходило какое–нибудь событие: будь то ремонт лодки или мотора, поход за грибами или элементарный сбор клубники и гороха в огороде, не говоря уже о рыбалке или подводном нырянии. В его ручонках постоянно находились отвертки, пассатижи, всякие гайки, молоток или еле удерживаемый им рубанок. Поскольку он был весьма общительным и компанейским ребенком (ну и, вероятно, потому, что его отец был вторым по значимости в научном сообществе биостанции), его знала добрая половина населения острова. Когда нам случалось до позднего вечера задерживаться в море, то уставшая и полуголодная малышня приходила в кают–компанию, там они шли ближе к столу с едой. На вопрос: «Какую рыбу, Юрка, ты будешь есть?», он всегда отвечал: «Бб–альшу–ую», — какая это будет рыба: камбала, навага или окунь, его мало интересовало. Любимым развлечением этих охламонов было пугать девчонок и женщин. Они ловили щитомордника — ядовитую змею с сильно действующим ядом, слегка придавливали его и клали на крыльцо дома, дожидаясь, когда подойдет «жертва» женского пола и начнет в ужасе верещать. Это вызывало у сорванцов восторг и удовольствие. Дети, конечно же, скрашивали и делали полноценной нашу серьезную научную жизнь на острове, а некоторые из них по–деловому приобщались к ней, затем поступили в университет и пришли работать в наш институт.

* * *

Сейшельские ученые и правительство помнили наш кратковременный, но результативный визит для исследования их рифов и обратились в наш Институт с просьбой организовать полноправную совместную экспедицию по изучению рифов с американскими и сейшельскими учеными. Президиум ДВО РАН и его Океанографическая комиссия одобрили такую экспедицию на флагмане нашего научного флота, названного в честь одного из Президентов АН СССР. Шло время перестройки и «закрытый порт Владивосток» стал открытым городом. Мы стали готовиться к рейсу. Собрали ведущих ученых со всей страны, пригласили четырех известных американских ученых. Наш флагманский корабль позволял взять на борт 74 научных сотрудника. Окончательно все собрались в Сингапуре и пошли на Сейшелы.

Время похода до Сейшельских островов и обратно занимало львиную долю продолжительности всей экспедиции. Оставалось чуть больше двадцати чисто рабочих дней, за это время предстояло исследовать довольно много рифов, которые в этом регионе имеют большую протяженность и отличаются распространением на глубину иногда более сорока метров. Поэтому на исследование одного рифа уходило по четыре–пять дней. Работать приходилось практически без выходных с частыми переходами от одного рифа к другому. Ко второй половине экспедиции стали проявляться некоторая суета и поспешность в выполнении береговых и подводных работ, видимо, из–за боязни не успеть закончить работу в срок на очередном рифе. В тот день мы должны были до обеда доделать предыдущую работу на одном из рифов, а после обеда сняться с якоря и перейти на следующий риф. Мне с моей группой нужно было завершить описание кораллов и собрать их образцы на глубине 12 метров, на этой глубине можно находиться много часов без опасения получить кессонную болезнь. Воздуха из одного акваланга на этой глубине хватает почти на час даже при интенсивной работе. Затем я должен был подняться в лодку и перейти на соседнюю точку на глубине 20 метров. Там я мог проработать не более 20 минут, в противном случае должен был подняться на глубину 12 и 6 метров для рекомпрессии и вывода из кровеносных сосудов азота, который накапливается под давлением во время нахождения под водой. Эту точку мне не удалось найти с первого раза, опустившись немного раньше на глубину 30 метров, с которой я тут же вернулся в лодку. Со второй попытки мы точно попали в необходимую точку, в которой со вчерашнего дня остались неописанными некоторые кораллы. Я закончил работу менее чем за двадцать минут и стал подниматься наверх, чтобы провести рекомпрессию. При подъеме я обратил внимание, что поднимаюсь, перегоняя пузырьки воздуха. Этого нельзя было делать, так как может произойти баротравма уха или легких. В снаряжении водолаза для регуляции скорости подъема служит компенсатор плавучести, спустив из него воздух, вы уменьшаете скорость подъема. Когда я нажал на кнопку регуляции воздуха, вместо замедления подъема, меня быстро выкинуло на поверхность воды. Хоть это и была нештатная ситуация, я решил, что ничего страшного не случится, та как на глубине 20 метров был мало времени. Я поднялся в лодку. Это была роковая ошибка. Не было учтено то, что в этот день я уже побывал на тридцатиметровой глубине, а это, хоть и было меньше минуты, должно было расцениться мною как полноценное погружение. Третье погружение в этот день без полной рекомпрессии и остановок на 12, 6 и 3 метрах по 3, 6 и 12 минут соответственно на каждой из этих глубин было недопустимо. Я снял акваланг, все снаряжение и водолазный костюм и решил перейти в небольшой тенек на носу лодки. Опершись рукой о борт лодки, я его не почувствовал, — Санек, я кажется закессонил, — сообщил я старшине станции, страхующему водолазу.