Политические эмоции. Почему любовь важна для справедливости - Марта Нуссбаум
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Случай Б. В национальном парке Амбосели в Африке браконьер застрелил молодую самку слона. Синтия Мосс так описывает реакцию других слонов ее группы на это происшествие (реакция типична для всех трех видов слонов):
Терезия и Триста пришли в отчаяние, опустились на колени, пытаясь поднять ее. Они запустили свои бивни ей под спину и голову. В какой-то момент им удалось усадить ее, но тело вновь рухнуло на землю. Ее семья перепробовала все в попытках разбудить убитую (толкая ее и упираясь в нее бивнями), а Таллула даже собрала пучок травы и попыталась засунуть его ей в рот.
Прежде чем уйти, слоны начали посыпать ее тело землей до тех пор, пока оно полностью не скрылось под ней[203].
Случай В. Однажды вечером Джордж Питчер и Эд Коун смотрели телевизор в своем доме в Принстоне: документальный фильм о маленьком мальчике в Англии с врожденным пороком сердца. После различных медицинских неудач мальчик умер. Глаза Питчера, сидевшего на полу, наполнились слезами. И в то же мгновение две их собаки, Лупа и Ремус, бросились к нему, почти повалив его, и начали облизывать его глаза и щеки, жалобно скуля[204].
В первом случае мы видим то, что мы могли бы назвать эмоциональным заражением, по крайней мере, поведенческого типа: то есть стрессовое поведение при виде стрессового поведения у другого. Очень аккуратно мы можем приписать этим мышам некоторое субъективное чувство дискомфорта, и, возможно, тогда имеет место эмоциональное и поведенческое заражение; но у нас нет причин полагать, что мыши каким-то сложным образом применяют свое воображение и приписывать им наличие каких-либо сложных мыслей, например, мыслей о важности или вероятности самим страдать так, как страдают другие. (Таким образом, мы не видим реакций, которые де Валль назвал «принятием иной перспективы», «утешением» и «целенаправленной помощью».)
Поскольку реакция, по-видимому, не включает когнитивную оценку ситуации других мышей как плохую, я бы не назвала эту реакцию подлинной эмоцией, хотя вероятно, что она включает в себя субъективные чувства, а не просто миметическое поведение. Эксперимент, безусловно, интересен, поскольку он показывает естественную реакцию на вид чужой боли, которая, конечно же, является одним из предвестников сострадания. (Из этой естественной реакции Руссо вывел множество следствий, заметив, что тип боли в этом отношении оказывает более сильное влияние, чем тип счастья: таким образом, наша слабость становится источником нашей взаимосвязи с другими.) Особенно интересно, что мышей трогает бедственное положение знакомых им особей, а не положение мышей, которых они не знают. Это подразумевает удивительную степень когнитивной комплексности и что-то вроде предка моего эвдемонистического суждения. Мыши не то чтобы думают «это мои знакомые приятели, и их судьба важна для меня, в то время как судьба незнакомцев для меня не имеет значения»; но у них есть реакции, которые, по крайней мере, являются основой для формирования именно этой стандартной человеческого мысли. (Более того, у людей эта мысль часто влияет на действие, не будучи при этом до конца сформулированной, поэтому люди в этом смысле не всегда столь далеки от этих мышей.) У них есть собственная перспектива видения мира – по крайней мере, в зачаточном состоянии, – в которой одна группа мышей отлична от другой.
Второй и третий случаи скорее схожи, хотя и со значительными различиями. В обоих случаях мы видим признание важности бедственного положения другого существа. Слоны, очевидно, понимают, что с их подругой случилось что-то серьезное: они понимают, что ее обездвиженная поза – это признак серьезной проблемы, и их все более отчаянные попытки поднять ее свидетельствуют об их постепенном осознании того, что проблема не может быть решена. Мы можем приписать им способность к некоторому типу принятия иной перспективы, утешению и целенаправленной помощи, хотя и довольно бесполезной.
Собаки Питчера хорошо его знают. Как и слоны, они видят, что происходит что-то необычное, что выглядит довольно важно. Отметим, что мысль о важности следует за фактическим страданием, проявленным другой стороной: у них нет возможности, как у человека, сформировать мысль: «Этот человек стонет и стенает, но его бедственное положение на самом деле несерьезное». Таким образом, если бы Питчер был богатым человеком, у которого наворачивались бы на глаза слезы о мысли об уплате справедливого налога, Лупа и Ремус вели себя точно так же. С другой стороны, если бы Питчер был в действительно плохом состоянии, не осознавая этого и, следовательно, не проявляя страданий, собаки бы не испытывали к нему сострадания. Поведение собак, по крайней мере, похоже на рудиментарное занятие иной перспективы. Оно, безусловно, свидетельствует об утешении и целенаправленной помощи, поскольку собаки были знакомы с тем фактом, что их ласковое поведение связано с улучшением демонстрируемого состояния Питчера.
Но есть несколько моментов, которые отличают этот случай от примера со слонами. Во-первых, поведение собак более индивидуализировано и менее основано на групповом поведении: они заботятся о конкретных людях и не координируют свое поведение с расчетом на группы. Во-вторых, их поведение может не включать в себя сложную способность к восприятию точки зрения другого, как у слонов, поскольку собаки не проходят зеркальный тест. В-третьих, поведение имеет межвидовой характер, отражая тот факт, что собаки являются симбиотическим видом, эволюционная история которого определила их повышенное внимание к поведению людей, и обыкновенно определенные люди входят в круг их заботы. Слоны иногда сближаются с людьми. Так, когда исследовательница Джойс Пул вернулась из декретного отпуска к своему стаду слонов в Кении, взяв с собой маленького ребенка, слоны устроили целую церемонию трубения и дефекации – так они обычно приветствуют рождение нового слоненка[205]. Однако такое поведение означает, что они относились к Пул как к почетному члену их группы, а не как к отдельно взятой персоне вне своей группы, которая имела значение для их благополучия.
Возвращаясь к Питчеру и его собакам: есть тонкая разница между состраданием Питчера к маленькому мальчику, герою документального фильма, и состраданием собак к Питчеру. В первом случае сострадание опосредовано мыслью о невиновности мальчика, во-втором случае это не так. Питчер подчеркивает, что его воспитывала мать, последовательница христианской науки[206], которая считала, что дети (да и взрослые) всегда виноваты в своих болезнях, – то было очень суровое воспитание. Повзрослев и отвергнув эти идеи, Питчер способен видеть в маленьком мальчике жертву обстоятельств. Я думаю, что его сильная эмоциональная реакция на документальный фильм могла быть вызвана его мыслью о себе, как о мальчике, лишенном сострадания из-за вины, которую болезнь всегда приносила с собой. Питчер испытывает сострадание к самому себе в детстве, когда он был лишен заботы. Главная мысль книги Питчера параллельна главной мысли Фонтане – собаки способны на безусловный тип любви, даже не задумываясь о вине, что трудно дается людям. В этом смысле для его анализа очень важным является часто ошибочное суждение о вине и его способности мешать состраданию.
Таким образом, Питчер считает, что суждение о вине обыкновенно является изъяном и что животные превосходнее нас с моральной точки зрения, потому что у них его нет. Мы не должны следовать за ним во всем. Неспособность собак сформировать суждение о вине иногда приводит к тому, что они остаются лояльными, несмотря на жестокое поведение людей в отношении них. Женщины часто сталкивались с подобной неспособностью судить о вине, и эта неспособность осудить своих обидчиков может быть очень серьезным недостатком. Как правило, для угнетаемой группы понимание причин, по которым можно винить других и испытывать к ним гнев, может стать важной частью утверждения
