Политические эмоции. Почему любовь важна для справедливости - Марта Нуссбаум

Отвращение к животному – это не устаревшая эмоция, от которой мы теперь избавились. Когда герой Джона Апдайка Кролик узнает, что его дефектные сердечные клапаны будут заменены клапанами свиньи, он испытывает сильное отвращение. «А ты думал, ты кто, а, чемпион?» – спрашивает его доктор. Кролик ничего ему не отвечает, но думает про себя: «Божье творение, которое Он создал по своему образу и подобию и в которое вдохнул бессмертную душу. Ристалище, где в вечной битве сошлись добро и зло. Ангел-подмастерье»[175]; свои ответы он почерпнул из определенного типа христианской культуры, однако они в той или иной форме повсеместно встречаются в истории человечества. Конечно, одним из ценных аспектов этой культуры является то, что она учит нас идее незаменимой уникальности и достоинства каждого человеческого существа; и с этой частью размышлений Кролика я согласна. Но есть иная сторона – отвращение к животному началу нашего тела, которое глубоко проблематично. Образ человека как «ангела-подмастерья» заставляет многих людей отказываться от самой идеи, что через изучение обезьян и слонов мы можем лучше узнать себя. Они считают, что заниматься такими исследованиями – значит отрицать наличие души, религиозные представления о происхождении жизни и, возможно, даже особую повелительную силу самой морали.

Однако исследования поведения животных не подразумевают ничего подобного. Все, что оно подразумевает, – узнать и изучить как можно больше, и поэтому кажется неразумным полагать, что, культивируя невежество в общественной сфере, мы тем самым защищаем чувства людей. Более того, лучшие в своем деле теоретики, изучающие различия между людьми и животными, не выступают с резкой критикой понятия «души»[176]. Политическая культура, приверженная общей морали человеческого достоинства, все еще может основывать свою стратегию на научных открытиях в этой области, если она воздерживается от преждевременных выводов о том, что может или не может быть доказано в вопросах, которые разделяют людей по религиозному или нерелигиозному признаку.

Ученые, изучающие приматов и слонов, и исследователи, проводящие дополняющую работу с человеческими младенцами, могут дать нам три типа понимания, в которых мы остро нуждаемся. Во-первых, мы нуждаемся в чувстве общности, связывающем нас с другими животными. Это чувство может рассматриваться как наше эволюционное наследие, «наши знамения», о которых пишет Уитмен, хотя мы, конечно, должны расширить рамки нашего исследования, включив туда виды (например, слонов), с которыми у нас нет прямой эволюционной связи, поскольку само по себе понимание разнообразия природы познавательно. Изучение животных – это не просто исследование нашей собственной истории: как изучение других культур, изучение животных проливает свет на нас самих через исследование того, как другая группа разумных существ упорядочила этот мир. Некоторые «знамения», которые мы получаем от животных, предоставляют нам возможности, другие – ограничения. А изучение социального поведения животных само по себе ценно, поскольку он является признанием нашего собственного животного начала, отрицать которое лицемерно.

Во-вторых, сравнивая поведение животных с тем, что психология говорит нам о поведении человека, мы можем понять, насколько и в чем люди действительно особенный вид и какими возможностями для морального поведения мы можем обладать, которых нет у обезьян. Когда «точка соприкосновения» показывает нам нашу ограниченность – например, ограниченное сочувствие – мы можем задуматься над тем, а есть ли у нас особые возможности для преодоления этого препятствия.

В-третьих, изучение животных также напоминает нам о некоторых изъянах и болезнях, характерных для человеческого состояния. Уитмен упоминает чрезмерное чувство вины, маниакальную жадность и фанатизм. Но мы можем добавить к этому списку кое-что еще. Полный отвращения образ жизни, изображенный Свифтом, не очень перспективен в качестве основы для политического сообщества; тем более когда в повествовании Гулливера мы замечаем мотивы, которые то и дело повторяются в истории предрассудков и дискриминации (отказ есть из одной тарелки, отвращение к якобы «грязным» телесным выделениям женщины).

Стоит также иметь в виду характерные именно для человека недостатки, описанные в финале трагического романа Теодора Фонтане «Эффи Брист». Жизнерадостную шестнадцатилетнюю девушку Эффи родители выдали замуж за доброго, но лишенного чувства юмора мужчину намного старше нее; он увозит ее жить в мрачный дом на берегу Северного моря. Одинокая и испуганная, она позволяет надавить на себя, чтобы завязать короткий роман с заезжим ловеласом, но немного спустя прекращает его из чувства вины. Вскоре ее муж получает должность в Берлине, у них появляется ребенок и на какое-то время их брак становится счастливым, пока муж не обнаруживает записку, явно свидетельствующую о романе Эффи восьмилетней давности. И несмотря на то что он хочет простить Эффи, он чувствует, что нормы мужской чести требуют от него, чтобы он отрекся от своей жены и сразился на дуэли с ее любовником, которого он в итоге и убивает. Родители Эффи, боясь общественного осуждения за родство с падшей женщиной, отказываются принимать ее почти до конца ее жизни. Когда Эффи умирает, они не в состоянии оплакивать свою дочь. И только верный ньюфаундлендский пес Ролло, ничего не знающий о падших женщинах и социальной стигматизации, любит ее до самого конца. Безутешный, он лежит на могиле своей хозяйки. У отца Эффи возникают смутные представления о том, что Ролло лучше их. Он спрашивает свою жену – не является ли собачий инстинкт более здравым, чем их ошибочное суждение. Родительская любовь сама по себе хороша, но их любовь была перекрыта социальными условностями, которые изображают Эффи как «плохую» женщину, а ее страдания заслуженными. Их сердца холодны; а сердце Ролло – нет.

Описывая искаженные эмоции родителей, Фонтане с самого начала воспитывает в читателе взгляд, похожий на отношение Ролло к Эффи: непредвзятость, скептическое отношение к социальным нормам в отношении женской сексуальности и сосредоточенность на реальных страданиях. Структура романа представляет собой упражнение в том, чтобы научиться быть животным, научиться любить безоговорочно, как животное, но с присущей человеку способностью рассуждать и социальной критикой.

Сосредоточив внимание, вслед за Фонтане, на сострадании нечеловеческом и человеческом, мы будем искать ответы на три наших вопроса. Каково наше общее с животными наследие? Какими дополнительными способностями мы обладаем, которые могут оказаться полезными? И что эти различия с другими животными говорят нам о ловушках, которых следует избегать?

Кажется, лучше всего начать с области очевидного сходства и совпадения: с переживания сострадания[177]. С самого начала эта эмоция была основополагающей для нашего проекта, но Милль и Тагор – за которыми я следую – исследовали ее недостаточно тщательно. Поскольку они не формулируют различные элементы сострадания, они не могут ни предложить программные рекомендации для расширения круга сострадания, ни понять, с какими трудностями можно столкнуться в этом процессе.

III. СОСТРАДАНИЕ: БАЗОВАЯ СТРУКТУРА

Начать следует с некоторых определений. Под «состраданием» я подразумеваю болезненную эмоцию, направленную на серьезные страдания другого существа или существ. Представители давней традиции в целом сходятся во мнении о том, какие мысли возникают у человека, испытывающего эту эмоцию[178]. Согласно моему представлению (которое отчасти соглашается с этой традицией, отчасти критикует ее), сострадание состоит из трех необходимых элементов[179]. В более ранней работе я называла эти мысли «суждениями», но в то же время отмечала, что это слово не очень подходит, потому что мы не должны думать об этих мыслях как о чем-то, что можно оформить в языке. Большинство животных могут воспринимать предметы в своем окружении как хорошие или как плохие – и это все, что мы говорим, когда приписываем эмоции (как их определяю я) животным[180]. Я начну с описания состояний, свойственных людям, а затем мы посмотрим, можно ли говорить о них в контексте сострадания животных. Далее я буду использовать слово «мысли», а не «суждения», подчеркивая тот факт, что большинство эмоций животных и многие человеческие эмоции включают в себя комбинацию или предикацию (объекта или ситуации с идеей хорошего или плохого), без привлечения лингвистически формулируемых пропозиций.

Во-первых, есть мысль о важности: человек, испытывающий сострадание, полагает, что страдает кто-то