Дымовое древо - Джонсон Денис

Он сунул письмо под кружку с кофе. Сейчас на нём было не сосредоточиться. Путешествие его возбудило. Этот мир кончался, на его месте возникал новый, игроки окружали движением и шумом, метали чёрные планеты и разносили созвездия деревянных кеглей. В комнате Сэндса ждали другие вещи, с которыми предстояло разобраться: чудовищная гора полковничьей картотеки и брезентовый баул, набитый двумя парами удобной для ходьбы обуви и четырьмя сменами одежды, пригодной для машинной стирки, – никаких костюмов, никаких парадных нарядов, – а также небольшая коробочка, плетёная из тростника, по сути, корзина, но довольно прочная: в ней помещались словари нескольких языков. Шкипу наказали помнить, что он приехал сюда как гражданское лицо и одеваться должен соответствующим образом, избегать хаки или оливкового цвета в одежде, носить коричневые ботинки вместо чёрных и ремни тоже носить коричневые. Он оставил в прошлом свой именной карабин и путешествовал с оружием, приличествующим секретному агенту, – автоматической «Береттой» двадцать пятого калибра, которую легко можно было спрятать в кармане брюк. Разум беспорядочно носился между всеми этими предметами – наверно, Шкип всё же перепил кофе. Он отказался от мысли поиграть в боулинг, вышел из кегельбана и бродил по полуденным тропикам, пока не задёргалась бровь и мокрая рубашка совсем не прилипла к спине.

Библиотека базы выглядела открытой. На крыше рычал кондиционер. Сэндс приблизился к двери и увидел внутри людей под флюоресцентными лампами, но дверь всё никак не поддавалась, и в какой-то миг он даже запаниковал, почувствовал себя выставленным за порог и беспомощно глядел на книжную страну. Какой-то человек, выходящий на улицу, открыл её с некоторым усилием (дверь просто разбухла от сырости и застряла в проёме), и Сэндс получил возможность войти. В голове звенело от кофе, а он бросался от стеллажа к стеллажу и просматривал дикое количество книг, ни разу не присев. В экземпляре твеновского «Простофили Вильсона» прочёл все эпиграфы к главам, ища тот, который, как казалось, ему запомнился, – что-то там насчёт сокровища жизни, растраченного в неведении, – но его там не оказалось. В детском отделе нашёл несколько сборников филиппинских народных сказок. Из Вьетнама – ничего.

К своему удовольствию следом Шкип наткнулся на книгу про Кнута Рокне. Он сел и переворачивал страницы, пока не обнаружил на странице 87 фотографию Рокне на спортплощадке колледжа Нотр-Дам в 1930 году с последней командой, которую тот тренировал; а вот среди её членов и дядя Фрэнсис – в середине третьей шеренги, с более пышной шевелюрой, разглаженными морщинами и знакомой пылкой искренностью в лице. Первокурсник из запасного состава, но, тем не менее, один из бесцеремонных, уверенных в себе ребят Рокне: грудь у всех колесом, подбородки кверху, взгляд устремлён в грядущее, но не далее, чем на две-три минуты. Старший брат Фрэнсиса Майкл, отец Шкипа, закончил Нотр-Дам годом раньше и переехал в Клементс, штат Канзас, – родной город своей невесты. Потом Фрэнсис запишется в ряды ВВС, а в тридцать девятом уйдёт оттуда, чтобы лететь в Бирму с псевдогражданскими «Летающими тиграми». Майкл станет без устали торговать сельскохозяйственной техникой, в сорок первом запишется во флот, а через шесть месяцев в первые же несколько секунд атаки на Перл-Харбор пойдёт ко дну вместе с линкором «Аризона». Слишком уж часто родственников отца постигала преждевременная смерть – то на войне, то от несчастных случаев. У полковника была дочь, Энн; сын, Фрэнсис-младший, как-то на День независимости катался под парусом в гавани Бостона – да и утонул. Брат и сын – обоих отобрали гавани. Были ещё братья, сёстры, и великое множество более дальней родни, и много детей от них, и у каждого кого-нибудь не хватало. Это было шумное, несчастное семейство.

Шкип стал рассматривать разряды игроков. Мужиков, которые срывались со скамеек, чтобы столкнуться друг с другом в жизнерадостном кровопролитии. Которые позволяли колотить по себе молотом и гнуть себя в дугу, чтобы из них вышли полицейские и воины, и жили в мире, совершенно недоступном для женщин и детей. Они взирали на него со страниц. В груди завела свою песню застарелая боль. Единственный сын овдовевшей матери. Каким-то образом он ухитрился вступить в их мир, так и не став мужчиной.

Он захлопнул книгу и вместо этого развернул хрупкие страницы письма от Кэти Джонс:

Они родились в стране, в которой идёт война. Родились во времена испытаний, которым не видно конца.

Кое о чём мы с тобой ещё не говорили: для того чтобы быть в аду, люди в аду, наверно, не должны быть уверены в том, что находятся именно там. Если бы Бог сказал им, что они в аду, тогда бы они избавились от пытки неопределённостью и их мучения были бы неполны без этого неотвязного вопроса: «Является ли это страдание, которое я вижу повсюду вокруг, моим вечным проклятием и вечным проклятием всех этих душ или же это только временный переход?» Временный переход в падший мир.

И ещё должна тебе сказать: вера моя угасла, потому что я начала читать Кальвина, бороться с Кальвином, и я проиграла эту битву и погрузилась в пучину кальвиновского отчаяния. Сам Кальвин не называет это отчаянием, но что это, как не отчаяние? Я знаю, что вот это всё и есть ад, он прямо здесь, на планете Земля, и знаю, что ты, я и все мы созданы Богом лишь для вечного проклятия.

А потом я вдруг крикну: «Но ведь Бог бы такого не сделал!»

Видишь? Вот она, пытка неопределённостью.

Но ты, догадываюсь я, как католик можешь задаться вопросом, не путь ли это через чистилище. А ты непременно задашься этим вопросом, когда приедешь во Вьетнам. По пять-шесть раз в день будешь ты останавливаться и спрашивать себя: «Когда же я умер? И почему Божья кара так жестока?»

Послеобеденное время он провёл, наслаждаясь библиотечной прохладой, и на челночном автобусе вернулся в блок для неженатых офицеров.

Не прошло и минуты, как в дверь его комнаты кто-то постучался – некий человек примерно его же возраста, одетый в штатское, а в обеих руках – по бутылке пива «Сан-Мигель».

– Вот, последние в ведре оставались, дружище.

Улыбка человека приводила Сэндса в замешательство.

– В организме у Шкипера обнаружена нехватка пива.

Шкип сказал:

– Здоро́во!

– Квантико!

Он взял бутылку, и они пожали друг другу руки; щёки у Шкипа горели от смущения – лицо у человека было вроде знакомое, а вот имя стёрлось из памяти. В Квантико[49] они в течение двадцати одного дня трудились вместе над шифровальной программой, сразу после его обучения на «Ферме»[50], – никогда не были особенно близки, но определённо хорошо знакомы. Они сели, стали болтать обо всём и ни о чём, и через несколько минут Шкип почувствовал, что имя приятеля всё-таки вертится где-то на кончике языка.

– Где ты сейчас служишь? – спросил он человека. – По-прежнему в Лэнгли?

– Пока что меня держат в заначке в округе Колумбия. В Госдепартаменте – ну, вот то большое здание на Пенсильвания-авеню. Но вообще я мотаюсь – Сайгон, Манила, Вашингтон. Ну а ты?

– А меня переводят. В Сайгон.

– В Сайгоне хорошо живётся – предоставляют апартаменты, прислугу, такой вот порядок существования. А ты сбегаешь из этого места всякий раз, когда можно выбраться. Чёрт возьми – да каждые выходные. Ну, почти каждые.

– Слышал, места там красивые.

– Удивительно красивые. Выйдешь из казармы отлить, стряхнёшь последнюю капельку, глянешь перед собой – боже мой, поверить не могу, и откуда только всё взялось?

– Прямо как здесь, иными словами.

– Значительно опаснее. Надбавка за риск не просто так даётся.

– Жду не дождусь.

– В операционном отделе служишь, правильно?

– Правильно, – сказал Шкип. – Официально. Но, похоже, работаю я на отдел планирования.