Золотая цепочка - Иван Сибирцев

— Браво! — сказал Зубцов одобрительно. — Вам бы, Степан Кондратьевич, свой монолог на магнитофон, да пленочку-то в Бразилию. Большие деньги получите от королей кофейной рекламы. И без риска. Это вам не война с шелкопрядом.

— А здесь какой же риск? В шелкопряде, то есть?

— А гнус-то. Скитались по тайге, а таежный гнус не любит пришлого человека.

— И не говорите… — Кашеваров вздохнул горестно. — Был искусан до крови, до волдырей.

— Кстати, привычкой разбавлять кофе коньяком не в экспедиции обзавелись? Раньше вы славили только кофе, а теперь настаиваете и на коньяке. Наращиваете, так сказать, стимуляторы творчества. Что, работы много? Или нервные перегрузки?

— Памятливы же вы, — сказал Кашеваров с усмешкой. — И насчет нервных перегрузок совершенно правы. Не думал, что это все, — он указал рукой за окно, — так всколыхнет меня. Не юн, не сентиментален, жизнью потерт. Но вот, поди же ты… Воспоминания. Ассоциации. Итоги прожитого. — Кашеваров, давая выход волнению, прошелся по комнате, остановился перед Зубцовым и сказал тоном завзятого гуляки: — А что до коньячка… В моем положении пожить здесь месяц, можно вовсе спиться с круга. Куда не появишься, сразу угощение на стол. Как же — сын Кашеварова!.. Ну, вот и кофе поспел! Не по-турецки, не по-варшавски, а по-кашеваровски… Откушайте, Анатолий Владимирович. Да коньячком разводите. Кашу маслом не испортишь…

Зубцов с наслаждением потягивал кофе, поставил стакан и сказал:

— Я прочитал ваше заявление в местный райотдел. Спасибо вам, вы дали ценные сведения.

— Полноте, какие благодарности. Гражданский долг — не более того. — Кашеваров смущенно улыбался и по своей привычке потирал руки, будто мыл их, но вдруг встрепенулся. — Позвольте, когда же вы успели прочесть? Я понял, вы только что с самолета…

— Нет, я уже дней десять в поселке. Прилетел в связи с делом, в которое вы оказались невольно втянуты. Без вас мы бы не ведали о письме из Москвы…

— Так-то бы и не ведали?! — Кашеваров прищурил один глаз, словно бы прицеливался в Зубцова. — Про кофе-то мы совсем позабыли. Остыл небось. — Но лишь пригубил свой стакан, сидел, напряженно выпрямясь, барабанил пальцами по столу, кривил губы, словно от потаенной боли. У меня впечатление, что я тоже оказался объектом ваших…

— Так вы же рисовали у дома Лебедевой, беседовали с ней…

— И что же следует из этого? Или нельзя на улице поправить шнурок на туфле, заговорить с прохожим? Не ровен час, вступишь в контакт с охраняемым вами или с… опекаемым.

— Вы излишне драматизируете, Степан Кондратьевич. Но нам по долгу службы приходится быть настороже и проверять каждую случайность.

— Справедливо и логично, как все общие принципы, — проворчал Кашеваров, хмуро и зорко глядевший на Зубцова. — Но когда эти общие принципы примеришь на конкретный случай да еще на самого себя…

— Я понимаю вас, — Зубцов сочувственно улыбнулся. — Но и вы попробуйте понять нас. Вы читали письмо из Москвы. Знаете, как нагло повели себя преступники в доме Никандрова. Мы подняли архивные документы и убедились: речь идет о больших ценностях, которые более полувека утаиваются от казны.

— А не мифические они, ценности эти? — Кашеваров одним глотком жадно допил свой кофе. — Не похож был Климентий Данилович на тех, кто набивает кубышки, а потом наседкою сидит на золотых яйцах. — Задумался, как бы всматриваясь в свои воспоминания, и заключил убежденно: — Нет, не похож! Такая широкая и жизненно активная натура не для тайных кладов. А если и отложил что на черный день, так ведь полвека…

— Не исключен и такой исход, — покладисто согласился Зубцов. — Но «крохи на черный день» в масштабах Бодылина могут оказаться далеко не крохами на общие мерки. Если даже вы и правы, бодылинское золото растеклось сквозь пальцы, опять же интересно и важно знать точно, когда, где и сквозь чьи пальцы. Преступники не считают золото мифическим, готовы пойти на все, чтобы завладеть им. С Лебедевой и Аксеновым может произойти несчастье. И каждый, кто контактировал с этим семейством, привлекал к себе наше внимание. Вот и вы оказались в поле зрения милиции.

Кашеваров засопел сердито, вскинул к губам стакан, не замечая, что он пуст, и горячо запротестовал:

— Тогда, на Тополиной, я совершенно не знал, что передо мной дочь Бодылина, и так мало значения придавал этому знакомству, что при встрече с ней здесь даже не вспомнил ее. Ежели бы знать, что попаду под ваше недреманное око, так бог с ней, с резьбой и с потомками сибирских магнатов! Ногой бы не ступил на Тополиную улицу и Агнию Климентьевну бы обежал за три квартала. Репутация дороже.

— Кабы знать, где убиться… Но вообще-то, Степан Кондратьевич, все это и тогда и потом, в Октябрьском, выглядело не совсем случайно…

— А теперь?

— Теперь… — Зубцов, чувствуя на своем лице напряженно-острый, как бы обдирающий кожу взгляд Кашеварова, размял сигарету, медленно раскурил и сказал наставительно: — Теперь есть ваше заявление в райотдел. Оно многое расставило по своим местам.

— Слава богу. — Кашеваров тяжело поднялся, устало сутулясь, побрел по комнате. — Страшная, доложу вам, вещь — быть под подозрением. Унизительная. И расслабляющая. В таком состоянии в душе обостряется комплекс неполноценности. Прошлая жизнь видится цепью улик против тебя, над всеми помыслами доминирует инстинкт самосохранения, проще сказать — страх. — Он брезгливо передернул плечами и признался: — Не могу судить, как ваши подопечные, но я, зная, что меня подозревают, впал бы в панику… Нет, я не выдержал бы, сошел с ума, устроил истерику властям. Наконец, уехал бы отсюда немедленно…

— И укрепили бы нас в подозрении.

— Ох, и логика у вас… После чтения письма я все размышляю о роли Никандрова. Вот вам сила пустейшей случайности…

— Нет. Закономерности нашего бытия. У нас нельзя, пускаясь в такую авантюру, рассчитывать на игру в одни ворота… Но меня занимают практические вопросы: как предотвратить бегство участников авантюры.

— Бегство? Откуда?!

— Из Октябрьского, естественно.

— А они здесь? — Кашеваров снова медленно двинулся вокруг стола.

— Разумеется. Завтра познакомлю с одним из них.

Глава семнадцатая

Зубцов критически оглядел отведенную ему в райотделе комнату. Хозяева повесили новую штору, принесли из кабинета Лазебникова полумягкие стулья.

За окном сочно желтела песчаная дорога, играл бликами стрежень реки, заречные сопки еле проступали в слоистом мареве. Просохшая после дождей трава пахла свежим снегом и парным молоком.

Подполковник Лазебников, гремя сапогами, прошелся по комнате, сказал хмуро:

— Чудно, товарищ майор. Готовитесь изобличать преступников, а хлопот, будто дорогих гостей встречаем.

— Я вам уже говорил, что намерен не просто изобличать преступников, а вести очень трудный разговор.

— Ну-ну… — хмыкнул Лазебников, повернул стул спинкой вперед, уселся на него верхом, уперся тяжелым подбородком в сомкнутые на спинке стула ладони. Долго разглядывал Зубцова. Нет, этот майор в пестреньком штатском пиджаке и в галстуке со стрелкой не укладывался в представлении Лазебникова о посланцах министерства. Даже сержанту или ефрейтору — «простите», «пожалуйста», «благодарю вас»… С теми, кого немедля надо брать, деликатничает, собеседования устраивает на душеспасительные темы и называет эту «резину» накоплением материала.

А какие орлы, бывало, наведывались в район! Повадки решительные, властные, фигуры осанистые, видные. Едва входит, ты уже чувствуешь, кто перед тобой, даст команду, выполнять ринешься бегом, пошутит — смехом зайдешься, распечет — так уж докрасна.

Сидя все так же верхом на стуле и не сводя с Зубцова пристального взгляда, сказал со вздохом:

— Может, устарел я. Пятьдесят пять все-таки и тридцать лет с гаком — в органах. Или недопонимаю чего. Но только не одобряю я это… — Он глубоко вдавил подбородок в скрещенные на спинке стула ладони. Круглая голова с жестким ежиком седых волос запала меж вскинутыми недоумевающе плечами с подполковничьими погонами.

— Что «это», Василий Васильевич?

— Все! — отрубил Лазебников и выпрямился. — Моды разные! Профилактики, уговоры, социологические исследования, психологические эксперименты, подходцы всякие… Нет, я, конечно, придерживаюсь и следую. Приказано создать группу профилактики — есть! Социологически обследовать клиентов медвытрезвителя — слушаюсь! Я — солдат дисциплинированный. Но душевно одобрить, извиняюсь…

Зубцов сказал, не сдерживая раздражения:

— Мода, мода… Что сверх привычки и шаблона, то от лукавого! А вы, наверное, философию изучали, зубрили перед зачетом: диалектика есть наука о наиболее общих законах движения… Все течет, все изменяется. Зубрили, повторяли и, выходит, ничего не поняли, не задумались о том, что вместе со временем движется, изменяется жизнь, понятия, представления, методы работы. В том числе и нашей…