Близнец Бешеного - Виктор Доценко

— Пойнт, в смысле «конец» или пойнт, в смысле «точка»? — спросил Гудильников.

— О чём это ты, Гудок? — не понял Сыромятин.

— Это английское слово, — пояснил тот. — Пойнт переводится на русский как конец или точка! Если мне не изменяет память. Я — прав? — спросил он Серафима.

— В чём?

— Что именно такой перевод?

— Прав, — согласился Серафим.

— И всё-таки: конец или точка? — не унимался Гудильников.

— А ты как думаешь?

— По-моему… — начал тот, но его перебил Тараньков:

— Погоди, Гудок! Конец, в смысле пиздец или кому-то конец? — подозрительно спросил он.

— Вскрытие покажет, — серьёзным тоном ответил Серафим.

— Ты чо, угрожаешь? — вспылил Сыромятин.

— Намекаю, — ответил Серафим и бросил на него взгляд от которого того вдруг скрутило.

— Не надо, мне больно! — неожиданно заверещал Сыромятин.

Тараньков, подумав, что его приятель так шутит, рассмеялся, но тут же оборвал смех, перехватив взгляд новенького, и тоже взвизгнул от боли в суставах.

— Оставь, я больше не буду! — с трудом пролепетал он.

Остальные недоуменно переглядывались между собой, явно не понимая, что происходит. Двое их сокамерников стонали, словно их истязает кто-то невидимый, в то время, как новенький к ним даже не прикоснулся.

— Ладно, живите… пока, — бросил Серафим и вернулся к себе на шконку.

Те двое тут же перестали стонать и охать, но в их глазах читался даже не страх, а ужас. Переглянувшись между собой, они пожали плечами, после чего Гудильников, неожиданно даже для самого себя, разорвал приготовленное послание на мелкие клочки и бросил в отверстие странного приспособления, называемого зэками «дальняк».

Странного потому, что это бетонное сооружение мало чем напоминало привычный нам унитаз: небольшое углубление с дырой посередине, соединённой с канализационной трубой. Прямо над отверстием находился кран. Сделал своё дело, открыл кран, смыл свои испражнения, после чего взял за верёвку, к которой была прикреплена самодельная затычка, и ею заткнул дыру.

В камере воцарилась такая тишина, что было слышно не только жужжание мух, но и то, как капает из крана вода.

Никто не прерывал молчания до тех пор, пока не решился заговорить Рычков:

— Вам что, правда больно было? — тихо спросил он.

— Нет, мы просто дуру гнали! — зло ответил Сыромятин. — Скрутило так, что думал не доживу до суда, а ты чего верещал? — спросил он Гудильникова.

— Такая же фигня! — признался тот. — Думал суставы из ног и рук выскачат! — Гудок вопросительно переглянулся с Сыромятиным, но тот неопределённо пожал плечами, словно предоставляя тому самому решать: продолжать задавать вопросы их новенькому соседу или нет, и Гудильников, чуть подумав, хоть и нерешительно, а спросил: — Слушай, Сема Пойнт, что это было?

— Все это от грехов ваших, — многозначительно произнёс Серафим. — В загробном мире грешник попадает в ад и уже там вечно несёт определённое Богом наказание, а здесь, на земле, грешников наказывает не Бог, а те, кого нагрешившие люди замучили и убили. Помните, что сказано в Ветхом Завете: «Каждый ответит за дела свои!»

Серафим специально перефразировал слова из Библии: «И воздастся каждому по делам его!»

— Твоё погоняло должно быть не Сема Пойнт, а Сема Поп, — уныло констатировал Тараньков.

— Едем дас зайне! — провозгласил Серафим.

— Что это за фенька? — не понял Сыромятин.

— Так было написано на воротах Бухенвальда, что означает: «Каждому — своё!» — пояснил Гудильников. — Так сказал философ Ницше.

— И откуда ты всё знаешь? — удивился Тараньков.

— Гавна в детстве много хавал! — с ехидством заметил Сыромятин.

— Бывало и гавно, — спокойно согласился Гудильников, — но не только… Мать моя, до того, как спилась с отчимом, в районной библиотеке работала и постоянно брала меня с собой: не с кем было оставить, вот там-то я и пристрастился к книгам, там и английским занимался по самоучителю…

— А чо же ты учёным-то не стал, а в бандиты пошёл? — не унимался Сыромятин.

— Когда мать спилась совсем, а денег стало не хватать, она приноровилась книжки из библиотеки таскать, с моей помощью, конечно… Потом её поймали и окрестили, а я с отчимом остался, а он две ходки уже оттоптал у Хозяина. Поначалу-то отчим перестал Закон нарушать, затихарился, вроде: мать очень любил, а когда её загребли, ударился во все тяжкие. Сколотил банду лихих ребятишек и меня втянул: грабили, иногда убивали…

Все это Гудильников рассказывал монотонным бесцветным голосом: словно школьник докладывает учителю о своих проведённых летом каникулах.

— И что дальше? — с интересом спросил Гасантулеев.

— Однажды при нападении на инкассатора, отчима подстрелили, нам, конечно же, было не до денег, подхватили бедолагу и слиняли. К врачу отчима не потащишь: огнестрел — лепилы сразу ментам стуканут. Вот и пытались выходить его на одной потайной хазе, но… рана загноилась, началась гангрена: почти за одни сутки сгорел… После того, как зарыли его в лесу, пацаны решили, что я должен стать у них за главаря, как говорится, «титул» получил по наследству от отчима… Покатилось все, поехало… — Гудильников обречено махнул рукой.

— На чём спалился-то? — спросил Датаев, — Если не хочешь — не говори!

— А чего тут скрывать? — пожал он плечами, — Сдала нас скупщица краденого…

— Вот сука! — вырвалось у Сыромятина.

— Нет у меня на неё никакой злости, — возразил Гудильников. — У неё четверо ребятишек, а муж на зоне: одна всех тащит. Вот менты и сломали её на детях… Мне об этом адвокат рассказал. Предложили ей сделку: или сдаёшь нам того, кто принёс ворованные вещи, или лишишься родительских прав. Вот и рассуди: кто для неё я, и кто для матери дети? Нет, все правильно! Так и должно было случиться: рано или поздно, как говорится, своя рубашка — ближе к телу, — он глубоко вздохнул. — Устал я…

— А ведь ты врёшь, Гудок! — тихо бросил Серафим.

— О чём ты, Пойнт? — не понял Гудильников.

— Сам правду расскажешь или мне её озвучить? — с ухмылкой предложил Серафим.

— Ты чо, Сема Пойнт, чего-то я не пойму тебя! Ты чо это, предъяву хочешь мне сделать? — вскрикнул тот, но в его голосе не чувствовалось особой решительности: как говорится, кукарекнул, а там хоть не рассветай.

— Зачем мне предъявлять тебе что-то? — спокойно проговорил Серафим. — Просто не люблю, когда кто-то врёт внаглую: уши начинают вянуть…

— Кто врёт? Я вру? — Гудильников вскочил со шконкц: казалось, что он хочет броситься на новенького.

— Сядь! — властно произнёс Серафим. — Или быстренько окажешься на больничной койке! — он с прищуром взглянул в глаза Гудильникова.

Гудильников замер, а его зрачки столь расширились, что казалось, ещё немного и они выскачат из глазниц. Он медленно опустил свою задницу на шконку и преданно уставился на Серафима.

— Повторяю вопрос: сам правду расскажешь или хочешь, чтобы я обо всём поведал сокамерникам? — тихо спросил Серафим.

— Ладно, твоя взяла, — обречено вздохнул Гудильников. — Да, всё верно: отчима я убил, чтобы занять его место, а Зинаида, скупщица краденого, моя любовница: она сдала меня ментам за то, что я изнасиловал её четырнадцатилетнюю дочку! — Гудильников говорил как-то странно, словно он находился под наркотиками или под воздействием гипноза.

— Ну ты и мразь! — сплюнул в его сторону Рычков.

— А ты кто? — спросил его Серафим.

— В каком смысле? — не понял тот.

— За что сидишь? — пояснил Серафим.

— Это все знают: бабу свою с двенадцатого этажа скинул, — хмыкнул тот.

— И все?

— А что ещё? — насторожился Рычков.

— Может, расскажешь, за что ты её ножиком пытал, а потом разорвал все её внутренности черенком от швабры? А когда она пригрозила, что напишет заявление в милицию, ты её выбросил с балкона.

— И что? Моя баба, что хочу то и ворочу! Это не детей насиловать!

— Ну и падаль ты, Рычков! — брезгливо бросил Серафим. — Да тебя нужно было ещё пять лет назад пристрелить, как собаку!

— За что? За что пристрелить? — совсем по-бабьи, визгливо выкрикнул он.

А за то, что ты изнасиловал свою дочку от первой жены! Тебе удалось запудрить мозги девочке, и она никому, даже матери, не рассказала о том, что её изнасиловал собственный отец, — Серафим говорил, чётко выговаривая каждое слово, говорил так, словно он сам был очевидцем всех его преступлений. — А ты отлично знаешь, что позднее она сознательно ушла на панель и стала мстить всем мужикам, заражая их сифилисом!

Каждое слово Серафима, словно удар молота, заставлял Рычкова все ниже и ниже опускать голову. Он говорил так, словно выносил приговор.

В какой-то момент, не выдержав обнажения своего прошлого, о котором он старался забыть, Рычков натурально взвыл:

— Хватит! Перестань! Не могу больше слышать! — и тут же жалобно спросил: — Откуда ты все это знаешь?

— Да, откуда? — спросил Гудильников. — Не от ментов ли, случайно? — он взглянул в сторону «Братьев на крови» в поисках поддержки.