Дневник. 1914–1920 - Прасковья Мельгунова-Степанова

Волк-Карачевский (Василий Васильевич) сообщил, что Рада двигается из Житомира на Киев с двумя австрийскими корпусами, и что до Луцка уже проложена железная дорога. Мякотин очень против отселения Украины, он даже к федерации относится отрицательно. Это его расхождение с С.

Я забыла раньше записать, что матросы, бывшие у Кусковой, рассказывали, как просто большевики захватывают города: сражений не бывает – приедут, немного постреляют, а из города им навстречу выходят большевики, и весь город переходит на их сторону.

Сидоров (Николай Павлович) рассказывал про опального Варнаву, которого посетил. Был на его обедне, тот служил с подъемом и умеет действовать на толпу. Обедал у него, он всех приглашает. Теперь слышал, что он явился в Арзамас, и там служил в соборе с огромным подъемом и говорил против большевиков – успех поразительный.

Сегодня Мякотин завтракал у нас, говорил, что он предсказывает только одно: пробуждение великороссийского чувства национальности: «Зверь уже проснулся», – сказал он; он видит это пробуждение в той ненависти, с которой матросы относились к восставшим против большевиков татарам: «Как смеет проклятая татарва!» Он говорит, что за большевиками идет это самосознание, хотя большевики вовсе не во имя его действуют, но украинцы, например, инстинктивно поднялись за великороссов против своей Рады, хотя сознательно они шли за большевицкими лозунгами, ничего общего с национальный самосознанием не имеющими. Он считает, что это, может быть, то хорошее, что идет за ними, хоть и помимо них, это, может быть, спасет Россию, хотя неизбежно выльется в погромах. «Австрийские корпуса, если их двинет Рада, найдут могилу в Киеве», – сказал он. Я напомнила ему его пророчество весной, что мы дойдем до Московского княжества – тогда не верилось этому, теперь мы уже близки.

Он рассказал, как весной Керенский приезжал к нему советоваться, предварительно предложив ему ряд должностей. Советовался по поводу иностранной политики, когда в Совете солдатских и рабочих депутатов началось недовольство: «Скажите им всю правду», – посоветовал Мякотин. «Я не могу, ведь я же товарищ председателя Совета и среди министров мне приходится молчать». Он плакал и рыдал, что его считают изменником. Мякотин указал ему на Милюкова, который, чувствуя, что он не изменник, предоставляет считать себя кем угодно. Мякотин предлагал, что целая группа придет его поддержать в Советах солдатских и рабочих депутатов, а он развернет всю правду. Через несколько дней Керенский, никого не позвав и минуя Исполнительный комитет Совета выступил в Совете с речью о доверии ему, только частично воспользовавшись советом Мякотина, вызвал бурю восторга, и на полторы недели недовольство замолкло, потом вспыхнуло снова, и когда министры поставили на обсуждение вопрос, он дипломатично заболел. Мякотин находит, что он истерик и часто не исполняет того, что говорит. Я защищала Керенского. Мякотин считает, что вообще все наши министры были слишком малодушны – они отступали слишком поспешно; так в апреле к.-д. слишком легко сдались на вступление социалистов, а последнее время правительство совсем опозорилось. Он говорил о соц. – революционерах в Севастополе – Фундаминский, назначенный комиссаром флота, наивно говорил ему, что он согласился, хоть и ничего не понимает, потому что могли назначить и похуже, а когда матросы приходили к нему спрашивать, надо ли исполнять то или иное приказание адмирала, – он совершенно не понимал слов Мякотина, который говорил, что он (Фундаминский) самым фактом, что их принимает по этому поводу, разрушает флот «Вы слишком большижесились», – говорил он (Мякотину). Потом утверждал, что «массу надо обманывать, что без демагогии нельзя, и хотя, сидя дома, вполне одобрял к.-д., выйдя на площадь, начинал их громить «для борьбы с большевиками».

Цены извозчиков упали: с Курского вокзала в Долгий переулок (Девичье Поле) – 10 руб. с Мякотина (взяли) с вещами; от нас в Долгий – 4 руб. вечером без торга, причем извозчик заявил, что за весь день ничего не выработал. Дьякон за ектиньей сегодня вставил прошение: «Упокой души всех, павших за царя и отчизну». Слышала Шполянская. Объявлена Священная война. Немцы наступают.

Вчера на заседании нашего Городского комитета обсуждался вопрос протеста против позорного мира, на который идут большевики, – протест всеми способами. Щелкунов сообщил, что из Смоленска в «Вечернем Времени» получено известие, что Германия прибавляет два условия: 1) чтобы заключить мир с правительством, признаваемым всей страной, и 2) гарантия личности немецких и русских граждан. Очевидно, у большевиков все было заранее условлено с Германией, и весь отказ от мира был одной комедией, теперь же Германия показала им нос. На улицах небывалое, радостное оживление – уродливая радость, что немцы принесут порядок. Извозчики рады, что «мостовые будут лучше». Кухарки, как заявила Малшина, что «эту дрянь (большевиков) выгонят и будет порядок». Возвращаются городовые. Перед домом Лешковской стоит прежний, отдает честь: «Скоро мы все вернемся», – говорит ей. И действительно милиционер заменен красногвардейцем, а под их маской городовым. Идет полубуржуй и солдат: первый говорит радостно: «То-то зададут немцы большевикам». – «А нам что». Отвечает солдат: «Все равно». Даже в речи Ленина слышно, что они чуют свой карачун.

Вчера были самые невероятные слухи, благодаря тому, что немцы идут. Волк-Карачевский говорил у нас в клубе, что сегодня Совет солдатских и рабочих депутатов бежит из Москвы, что немцы взяли Смоленск, что Бологое в руках пленных. И нос совсем повесил. Его жена добавляет, что получила из Вологды письмо, что там ждут со дня на день английской оккупации. Сегодня слышали, что союзники заключили мир с Германией и разделили сферы влияния. В нашем клубе Толстой Павел Михайлович делал доклад вчера об Украине и о Киевских ужасных избиениях. Анисимов читал резолюцию Кооперативного съезда против большевиков – за Учредительное собрание. Слухи Волка – все ложь по сегодняшним газетам, только вчера во «Власти Народа» отмечено, что немцы объявили своей Александровскую железную дорогу до Москвы.

Вчера с последним, верно, поездом вернулся С. из Петербурга. Выехал он ночью с 10-го на 11-е и ехал около 40 часов в товарном вагоне на своем чемодане с двумя бутербродами. На станциях, кроме Бологого, никакой еды. В Бологое (около 12 часов ночи 11-го) он купил кусок гуся. Он был один интеллигент среди солдат и 5 матросов с огромными тюками (верно, награбленного). Матросы и солдаты были с ним товарищески любезны, один дал свой чемодан, чтобы лучше сесть, другие угощали чаем, но так как ему было противно, он взял у них в свой стакан кипятку и развел плитку кофе, размешав ручкой от зубной щетки. Матросы уже в Любани выломали печку из другого вагона и стали топить, так что было сверху тепло, но ночами страшно холодно (дома после коньяка не могли согреться). Еще в Петербурге у С. явилось чувство, что в субботу он не уедет (и действительно, в ночь на субботу прекратилось движение), и он поехал на вокзал в 8 часов вечера в пятницу; вокзал был оцеплен красногвардейцами, которые пускали солдат с отпусками, а пассажиров с билетами, но вокзал был битком набит. Пять поездов один за другим отходили, их подавали уже набитыми, тогда толпа бросалась на них, но влезть было нельзя, кто-нибудь выбивал одно окно и, как по сигналу, сыпались все стекла, люди лезли в окна. На один из поездов С. удалось влезть в прицепленный вагон II класса и занять верхний диван,[219] при влезании он расшиб себе ногу о подножку, так как влезал с земли, оборвалась ручка у чемодана, потому что сзади его старались сорвать с подножки, и ему пришлось чуть не врукопашную вступить. Потом объявили, что вагон испорчен и не пойдет, публика не верила и не хотела вылезать. Когда поверили, то оказалось, что другой поезд уже битком набит. С. решил ехать на подножке, стал, но когда поезд тронулся, он сообразил, что солдаты, наполнявшие вагон, спихнут его, как штатского, и спрыгнул. На локомотиве, куда он попытался (было) устроиться, было столько народу, что машинист сказал, что больше нельзя. Наконец в третьем часу ночи подали 75 товарных вагонов, и он влез. Каждого нового влезающего сверх того, что влезло сначала, уже не пускали, образовав сразу что-то вроде содружества для обороны вагона. «Какие же вы товарищи?» – говорили им, но они не пускали. Резкая разница между матросами и солдатами. Матросы все вооружены и без отпусков, солдаты – без оружия и с отпусками. Матросы спрашивали солдат: «Как вы отдали оружие?» – «Да нас загнали по 10 человек для проверки отпусков, окружили красногвардейцами и отобрали» – «Зачем отдавали, я бы один 10 красногвардейцев (ругань) зарезал бы». И начинается страшная ругань красногвардейцев, что они грабят, что у одного нашли 15 тысяч, и т. д. Когда заговорили о войне: «Довольно мы в окопах три года сидели, пусть они теперь повоюют». Они – красногвардейцы. «Они работали на оборону, были на учете, теперь заводы закрываются, они и идут в Красную гвардию, пусть повоюют, да они разве куда-нибудь годны», и т. д. «А если немцы придут?» – «Пусть порядок заведут». Ехал рабочий-сектант, говорит им: «Вот вы Бога уничтожили, а он всех ваших богов уничтожит». Матрос решил, что подразумевается Ленин и компартия и говорит: «Конечно, Ленину и другим теперь уже конец». Сер. спросил: «А если монархия?» – «Пусть; плохо будет – опять свергнем». И пустились в рассказы про Распутина и про всю грязь его, не щадя царицы и царевен.