Мемуары фельдмаршала. Победы и поражение вермахта. 1938–1945 - Вильгельм Кейтель

Этот вопрос настолько сильно беспокоил меня, что я был полон решимости написать личный меморандум по этой проблеме, без обращения в оперативный штаб и без поддержки подробной статистикой. Так появился мой меморандум во второй половине августа, и даже Йодль не знал о нем. В результате [Нюрнбергского] трибунала история моего визита к министру иностранных дел, фон Риббентропу, в Фушль стала хорошо известна: я хотел любой ценой убедить его отговорить фюрера от этой затеи, до того как Гитлер сможет перетянуть его на свою сторону. И мне это удалось: во время очень личного разговора Риббентроп поклялся подержать меня с политической точки зрения. Мы пообещали друг другу ничего не говорить о нашем разговоре Гитлеру, чтобы нас не обвинили в сговоре против него.

После военного совещания несколькими днями позже я передал фюреру написанный мной меморандум; он обещал обсудить его со мной после того, как внимательно изучит материал. Несколько дней я прождал напрасно, и тогда я напомнил ему об этом и был вызван к нему в этот же день. То, что происходило потом со мной и Гитлером, походило скорее не на разговор, а на одностороннюю лекцию о базовой стратегии, изложенной в моем меморандуме; он его нисколько не убедил. Мои ссылки на заключенный нами в прошлом году пакт с Россией были всего лишь заблуждением: Сталин так же мало был склонен считаться с этим договором, как и он сам, если обстоятельства изменятся и возникнут новые условия. В любом случае единственными мотивами Сталина при подписании этого пакта были, во-первых, гарантировать себе долю в разделе Польши и, во-вторых, подтолкнуть нас к развязыванию войны на западе, в надежде, что мы увязнем там и истечем кровью. Сталин планировал с выгодой использовать этот период времени и наши собственные тяжелые потери, чтобы позднее ему было легче покорить нас.

Я был очень огорчен этой жесткой критикой и тоном, каким он высказал это, и предположил, что будет лучше, если он заменит меня, как начальника ОКБ, на кого-нибудь другого, чьи стратегические суждения будут иметь для него большее значение, чем мои. Я чувствую, что не соответствую своей должности, добавил я, и прошу отправить меня командующим на фронт. Гитлер резко отверг это: разве он не имеет права сообщить мне, что, по его мнению, мое суждение было неправильным? Он действительно должен запретить своим генералам впадать в истерики и просить отставки всякий раз, когда кто-нибудь выговаривает им, и в любом случае он не имеет возможности оставить свой пост. Он хочет, чтобы стало понятно раз и навсегда, что никто, кроме него, не имеет права решать, уйти кому-нибудь в отставку или нет, если он считает, что они подходят для этой должности, а до тех пор этот человек будет исполнять свои обязанности; предыдущей осенью, сказал он, он должен был высказать Браухичу то же самое. Мы оба встали, и я без слов покинул его кабинет. Он держал в руке написанный мною меморандум, который исчез в его сейфе или, может быть, был сожжен. Черновик моего меморандума может находиться среди бумаг оперативного штаба ОКБ, поскольку Йодль и Варлимонт заявили, что читали его.

Здесь я хочу обойти дальнейшее развитие наших отношений с Советским Союзом, визит к нам Молотова в начале ноября и то, как Гитлер решил, что нужно однозначно готовить кампанию в России. Реальная последовательность событий в январе 1941 г., исчерпывающий доклад Гитлеру начальника Генерального штаба сухопутных войск о степени готовности к войне, достигнутой нами и противником, был также подробно рассмотрен на трибунале – и в некоторой степени из моих собственных показаний об оборонительных действиях, – что нет необходимости задерживаться здесь на этом. Но нельзя не подчеркнуть, что, хотя мы продолжали укреплять наши восточные границы и демаркационную линию между нами и Россией, мы всегда, как в количественном, так и в качественном отношении, сильно отставали от концентрации русских войск. Советский Союз методично готовился к нападению на нас; и их приготовления вдоль всей линии фронта была раскрыты нашим нападением 22 июня 1941 г.

В результате наших различных взглядов на войну с Россией мои отношения с Гитлером вновь ухудшились, что я видел по его замечаниям, когда мы касались вопросов, связанных с Восточным фронтом, разногласия между нами не были в достаточной степени разрешены.

Однако после начала нашего превентивного наступления[28] я был вынужден признать, что он все-таки был прав в оценке неизбежности нападения России на нашу страну, но – вероятно, из-за моих воспоминаний об осенних учениях Красной армии в 1931 г., когда я в качестве гостя посетил Советский Союз, – мои взгляды на возможность России вести войну значительно отличались от взглядов Гитлера.

Он всегда полагал, что реальная военная промышленность России находилась еще в зачаточной стадии и ничего подобного еще не развернуто; более того, он особо выделял, что Сталин в 1937 г. провел чистку в высших эшелонах военного командования, поэтому он испытывает явную нужду в светлых умах.

Он был одержим идеей, что этот конфликт рано или поздно произойдет и что для него будет ошибкой сидеть и ждать, когда другие подготовятся и смогут наброситься на нас. Заявления русских штабных офицеров, захваченных нами, подтвердили убеждения Гитлера и на этот счет; только оценка возможностей советской военной промышленности – даже без Донецкого бассейна – была явным заблуждением Гитлера: российские танковые силы настолько превосходили нас качественно, что мы так никогда и не смогли догнать их.

Однако я должен категорически отрицать, что – за исключением нескольких штабных разработок, проведенных оперативным штабом ОКБ и Генеральным штабом сухопутных сил, – велись какие-либо приготовления к войне с Россией до декабря 1940 г., не считая тех приказов улучшить железные дороги и станции на территории Польши, чтобы они могли быстрее перебросить наши войска к восточным границам рейха.

Вероятно, в связи со своими восточными амбициями – а также из-за восточных опасений – Гитлер решил в сентябре встретиться с Петеном и Франко. Мы, после прекращения боевых действий, поддерживали активные связи с режимом Петена, который находился в г. Виши, в неоккупированной части Франции; между прочим, Петен выражал желание перевести свое правительство в Париж. Фюрер отложил решение по этому вопросу на неопределенный срок, вероятно, с намерением увидеть результаты его встречи с Петеном.

В начале октября я отправился вместе с фюрером на его специальном поезде во Францию. Его встреча с Петеном и Лавалем состоялась на железнодорожной станции Монтуар, южнее Парижа. Я встретил пожилого маршала перед зданием вокзала и поприветствовал его, стоя в начале почетного караула, выстроенного для него, как только он вышел из своей закрытой машины. Он был одет в форму генерала, отдал мне честь и прошел вдоль строя почетного караула, не глядя на солдат, в то время как Риббентроп и Лаваль следовали за ним по пятам. Молча мы прошли сквозь здание вокзала в салон вагона фюрера, который стоял точно напротив входа.