Озорники - Самуил Миримский

Легкость, с какой Шмелева отпускали на все четыре стороны, почему-то обидела его. Он увидел в этом легкомыслие и разгильдяйство.

— Так вы хотите, чтобы я вас запер и держал тут до понедельника?

— Меня несколько удивляет другое: если я попрошу вас отпустить меня сейчас, так вы меня, стало быть…

— Вы и ступайте по своим делам…

— Но позвольте! — Профессор вскочил, ударился головой о потолок и уставился на лейтенанта ошалевшими глазами. Руки его дрожали. — Вы верите мне на слово и отпускаете… Так ведь что же получается? Как это можно назвать? Халатность? Да ведь это чистейшая халтура! Беспардонная халтура, если только не хуже! Ведь на это можно посмотреть как на сознательное пособничество… Я удивляюсь, как вас терпят. Да вам, извините, семечками торговать, а не в милиции работать!

Вспышка была настолько ни с чем не сообразной, что лейтенант и лесник не на шутку струхнули. Шмелев успокоился только после того, как смочил шишку на голове и выпил полную кружку воды. Лейтенант распахнул ворот гимнастерки и вытер лоб.

— Да вы, батюшка, не гневайтесь, — бормотал лесник.

— Считайте, что уже не гневаюсь, — миролюбиво сказал Шмелев. — Но я хотел бы, чтобы вы посмотрели на ситуацию с моей, так сказать, позиции. Может, тогда вам станет понятнее, почему я настаиваю…

— Валяйте, валяйте, — сказал лейтенант, отдуваясь.

— Вы почему-то задержали меня. Так-с. По-видимому, у вас были на зто какие-то основания. Допустим. И вдруг вы, толком ничего не выяснив, не проверив, отпускаете. Хорошо, я ухожу и думаю про себя: тебя отпустили под честное слово из чистейшего великодушия, но где же гарантия, что у человека не останутся подозрения насчет моей особы? Следствия не было, никакой официальной реабилитации, так сказать, — это одна сторона дела. А вторая — ты уходишь, ставя человека под угрозу возможных служебных неприятностей. Я не хочу подчеркивать своей честности, но что же должен чувствовать человек на моем месте, который, оказавшись в вашем районе, занимается частной практикой и явно не раскрывает каких-то обстоятельств о том, к примеру, куда я исчезал? Что вы на это скажете, любезный? Нет, что ни говорите, заприте-ка меня получше, а сейчас идите отдыхать. У вас вид измученный, расстроенный.

Глаза у лейтенанта набрякли, грудь сдержанно колыхалась.

— Замученный, говорите? Так это ж какие нервы надо, чтобы не замучиться с вами! То туда, то сюда, а у меня голова и так трещит… Да если майор Кораблев узнает про все, так это что же мне будет? Вот что, — рассердился лейтенант и распахнул двери, — тут вам не гостиница. Мартын, проводи его…

Доктор заглянул в темноту, поежился и подался обратно.

— Я бы, с вашего разрешения, остался тут на ночь, а то ведь я не местный, где же мне сейчас…

— Так бы сразу, отец, и сказал, а то здорово живешь: заарестуйте меня! Где же это слыхано, чтобы сами просились под замок! Ну ладно, насчет ночевки не хлопочите, мы сейчас к куму пойдем. Ну и загадку вы мне задали, не приведи господь! Нет хуже службы, чем в милиции. Что ни случай, то загвоздка. Великая здесь психология нужна. Ладно, собирайте вещички. Деньги, деньги спрячьте поглубже, кто же так с ними обращается! Мартын, помоги человеку. Мы тут тары бары, а он небось голодный. Жаль, банька уже остыла, а то бы хорошо попариться. И по баночке пропустить.

— Попрошу вас, возьмите, пожалуйста, — доктор посмотрел прищурившись, — двадцать пять рублей и купите что надо…

— Спрячьте. И ни-ни. Переспите ночку, а утром я колхозную машину организую. Сам вас и доставлю домой…

— Я рад, что мы наконец поняли друг друга… Я ведь все время толкую — надобно довести дело до конца… Дома я смогу показать все документы… Служба у вас действительно хлопотная. Подумать только — такой участок, лес, тайга, пионерские лагеря, и чего только ни случается… И за все-то вы отвечаете…

— Папаша, дайте руку! Если бы все вот так понимали про милицию! Думают, легкая жизнь в милиции. Я шоферскую специальность имею, механик. И зарабатывал больше. А что в милиции? Не понимают люди — дело это народной важности, чтоб жить людям спокойно. Это же понимать надо! Дайте-ка руку, папаша, и пошли. Мартын, захвати вещички. Аппарат, бинокль… Все в рюкзаке. Да бог с ними, с вашими секретами. Вижу, правильный вы старик, мне бы такого папашу, как вы… Ну, держитесь за меня, а то темно… Сюда идите, там яма. Вот видите огонек — еще не спят… Сюда и повернем, к моему куму. Хороший человек, вроде вас. Понравитесь друг другу. Ну, вот и пришли… Эй, Еремеич открывай, гостя веду! Самовар кипит еще? Ну люди!.. Мартын, иди вперед, а вы осторожненько, не споткнитесь… Еремеич, свет у тебя где включается? Живете, как медведи в лесу! Улица без света, в сенях света нет… Ну, вот и все! Принимайте гостя… Чаем его перво-наперво… Ты, Манька, иди мешок свежим сенцом набей — дедушке спать, а ты, Дуняша, мечи на стол что есть…

Вскоре доктор сидел за столом, подвязанный полотенцем, и растерянно разглядывал всяческую снедь не очень-то еще разбираясь, что произошло, потому что не далее как полчаса назад он еще страстно мечтал об аресте и отсидке. А теперь уже спокойно думал о том, что завтра отбудет домой, так и не повидавшись с внуком, и очень был этому рад, потому что все, что хотел узнать, он узнал, и даже с лихвой, будет что бабушке рассказать. И тихо про себя ликовал оттого, что кончилась его командировка, от которой, правду сказать, немного устал, а еще более оттого, что своим отбытием он отвлечет внимание милиции от деятельности тайных людей. А ребятки пусть порезвятся до конца — такой свободы, может, в жизни им больше никогда не узнать.

Так закончилась весьма даже странная и не достигшая никаких видимых практических результатов командировка профессора Шмелева, с которым ни героям этой повести, ни читателям больше встречаться уже не суждено.

Поистине — судьба играет человеком.

«Я ПРОСТО НЕ УЗНАЮ СЕБЯ»

— Это было настолько неожиданно, он возник в такую странную, жуткую минуту моей жизни, что все это звучало бы анекдотом… Я был в какой-то бездне, важнее всего на свете было побыть одному, только один я и мог изжить то помрачение — не знаю даже, с чем сравнить его? — в котором я пребывал. И тут вдруг он — как во сне, смешно, неожиданно и ненужно. Теперь я знаю, что он жив, курилка, и знаю еще, что мы обязательно увидимся, но в ту минуту раскрыться — значит, пришлось бы что-то объяснять, но кто мог бы понять, что со мной произошло? Понять меня мог бы только один человек…

— Уф, какую ты взвалил на меня ответственность! Прямо не знаю, как оправдать такое доверие. Постой, отдохнем… дай руку! Какая она у тебя раскаленная! Видно, сердце холодное… Вот так… Ну, садись здесь. Ох, совсем не болит, знаешь… Боже мой, когда он дернул ее, будто взрыв надо мной! Бенгальские огни, салют с иллюминацией, честное слово. А теперь после адской боли — такое приятное мозжение. Сладко так и приятно, как в детстве. Мальчики мне положительно нравятся. Базиль запущенный страшно, но зато в нем сила и характер, какая-то нерассуждающая сила. А Боб очень смешной колобок, начиненный разными смешными мыслями, рыжий колобок-колобочек, так и хочется его съесть. Я так рада, так рада, ну слов нет, что все так получилось! И я очень счастлива. Ну, повернись… Какие у тебя глаза!.. Ой, осторожно… Ну, вот так. Ия тебя, Рустем… И давно. Может быть, сразу, как увидела. Не знаю, что со мной творилось… Ведь только подумать, что мы могли не встретиться! Прямо ужас берет — это все равно, что… ну, не родиться… ну, чтобы этого мира не было… вот этого шума листьев над головой… этих звезд… Ну, чтобы ничего этого не было… Ты мне прости, милый, что я доставила тебе столько огорчений… Милый! Ох, что это за слово непонятное, и почему оно мне сейчас нравится, а я терпеть не могла, пошлостью казалось… Это, наверно, потому, что я другая… Я просто не узнаю себя… Поверишь, мне бы сказали, что я вот такая… буду… стану… ну что за чушь… я бы даже не рассмеялась… Ох, у тебя и лоб горячий, и весь ты как уголек. А волосы жесткие. А мне казалось, что они у тебя мягкие… И вообще, ты совсем не такой, каким кажешься. Я только сегодня… нет, вчера стала это понимать… Ведь я тебя представляла совсем другим. Из злости создала тебя таким… размазней. Я как слепая смотрела. Но ты мне вдруг увиделся сердцем. У сердца тоже есть глаза, а они у меня были повязаны. Ты лучше молчи, молчи. Говорить буду я… и за тебя и за себя… Я ужасно болтливая и говорю вот уже второй день не переставая… Всегда любила говорить, а теперь во мне какая-то плотина прорвалась… Я потом замолчу, я буду молчать. И вообще, мне хочется, ужасно хочется быть послушной, во мне всегда это было, жило, но не было человека, которого хотелось бы слушаться… И вот ты… Ты не знаешь, да и мне откуда знать… Я никогда не думала, что во мне так много тишины, покорности, покоя, чего-то такого, ну вот того, чего много в природе. Ты послушай! Что этой сороке надо? Она следует за нами с самого ущелья. Ведь она что-то знает о нас, о чем-то догадывается… Она ведь что-то думает и знает про нас, иначе зачем бы ей лететь за нами и трещать все время? Эй, белобокая, ничего ты не знаешь! Не знаешь! Не знае-е-е-е-ешь!.. О, кто это? Боже, откуда вы?