Две жены для Святослава - Елизавета Дворецкая

Рагнвальд встал. Ему очень хотелось грохнуть чем-нибудь тяжелым по столу и молча уйти. Но перед ним стояла Гуннхильд – побледневшая, с прижатыми к груди руками. Порвав с Харальдом, он порвет с ней, почти единственной родной душой на этом свете.

– Мне надо подумать, – выдавил он и вышел.

После полудня посыпал снег. От зимней хмурости тянуло обратно под кровлю дома, где тепло, пахнет дымом и жареным мясом, где хускарлы уже вновь выкатывают бочки с пивом, а служанки несут целые котлы похлебки, корыта жареных кур и блюда приготовленной всеми способами рыбы.

– Регне!

В удивлении он обернулся: через поле, по хрусткой от снега вялой траве, к нему спешила Гуннхильд. Рагнвальд невольно сделал несколько шагов ей навстречу. Словно торопился вытащить женщину из воды или уберечь от еще какой невзгоды: так странно выглядела молодая королева Дании в этом пустынном месте, среди могил. На ней был хенгерок цвета побуревшей, но еще упругой палой листвы, синий кафтан, отделанный золотистым узорным шелком, а сверху накинута огромная красная шаль с бахромой, сколотая под подбородком золоченой застежкой в виде трилистника.

– Я иду! – воскликнул Рагнвальд, подумав, что она, наверное, беспокоится о нем. – Зачем ты сама, послала бы людей! Королева!

– Нет, я искала тебя. – Гуннхильд подошла к нему вплотную, и теперь поминальный камень Сигтрюгга прикрывал их от ветра. – У меня к тебе дело.

– Дело?

– Да. Мы поговорили с Оди… Я хотела, чтобы она, она ведь старше и твоя мать, но она сказала, что это я – королева и Госпожа Кольца.

– О чем ты?

– Вот о чем. – Гуннхильд вынула из-под накидки руку, в которой оказался плотно завязанный кожаный мешочек.

Его Рагнвальд сразу узнал. Такие мешочки он не раз видел и у матери, и особенно у бабки Асфрид.

– Ты собираешься вынуть мне руны?

– Ну да. Решается твоя судьба. Знаешь, – Гуннхильд снизу вверх заглянула ему в лицо, – скажу тебе правду, мне кажется, что Харальд предлагает тебе очень стоящий договор. Здесь ваше соперничество убьет меня, разорит страну и не принесет блага никому из вас. Выиграют только Хакон да, может, Гуннхильд с ее сумасшедшим Эйриком[13]. Я бы могла только мечтать, чтобы ты просто жил с нами, но не могу вообразить, чтобы ты сам с этим смирился! А Харальд честно предлагает тебе возможность добыть славу, богатство, может быть, и впрямь целое королевство!

– И этим я буду обязан Харальду! – В досаде Рагнвальд едва не вдарил кулаком по заиндевелому боку поминального камня.

– Вовсе не Харальду, а нашим отцам и деду. Это ведь их усадьба, скот, все имущество. Ты просто возьмешь свое законное наследство и распорядишься им к своему благу. Это очень достойный выход, и все скажут, что такой раздел сделает честь вам обоим и мне. Давай вынем руны и узнаем, благоприятствует ли тебе судьба.

Гуннхильд мягко провела рукой по холодной поверхности камня. Гладко отесанная плита серо-желтого гранита была так высока, что даже потянувшись, с трудом удавалось достать рукой до верхнего края. Кверху плита слегка сужалась; надпись располагалась тремя полосами вдоль нее, так что цепочки крупных четких рун как бы лежали на боку. «Асфрид сделала этот надгробный памятник Сигтрюггу, своему сыну, на освященном месте погребения Кнута»… Как хорошо они знали этот камень, поставленный по отцу Рагнвальда их общей бабушкой! Эта надпись была первой, которую оба они еще подростками сумели прочесть – потому что давно знали наизусть. Они привыкли считать этот камень своим другом, предком, средоточием родовой памяти.

– Мне снилось… – начала Гуннхильд, – в первую ночь йоля… Но это был не сон. Я видела Фрейю. Она пришла, как и раньше приходила ко мне. Знаешь, это бывает, когда уже почти заснешь, но вдруг она заговорит с тобой, и ты просыпаешься. Как будто отталкиваешься от дна и снова видишь свет.

Рагнвальд молча ждал. С ним боги и духи не говорили, но Гуннхильд они давно отметили.

– Она сказала мне: «Трое было их – Олав, Кнут и еще Олав». И все. – Гуннхильд подняла глаза к застывшему в ожидании лицу брата. – Больше ничего не сказала. И я все эти дни думаю. Что она хотела… Может быть, что конунгов нашего рода здесь было трое…

– А четвертому не бывать? – закончил Рагнвальд.

– Наверное, да. Но я не знаю точно. Давай вынем руны. Тогда станет яснее.

Гуннхильд повесила мешочек на руку и придвинулась к камню вплотную. Положила ладони на поверхность, на цепочки рун. Потом склонила голову; холод ледяного камня обжег лоб, но тем будто открыл в нем оконце для принятия силы и знания.

– Один, Отец Колдовства! – шептала она, будто обращалась к чему-то скрытому за каменной дверью. – Ты дал нам могучие руны, ты ловко схватил их, провисев девять дней и девять ночей на ветвях, принесенный в жертву себе же! Помоги мне услышать тебя, распознать волю судьбы в их звонких голосах! Фрейя, светлая ванов невеста! Покровительница моя, мать моя, защитница и наставница! Наполни мои очи светом, озари мне путь! И вы, мои предки: королева Асфрид, отец мой Олав, дядя мой Сигтрюгг, дед мой Кнут, прадед, Олав Старый, что стал первым корнем нашего рода на этой благословенной земле! Оберегайте мои пути в мире духов, не дайте подступить ко мне никакому злу! Да растворится передо мной Источник, да услышу я голоса Дев Ясеня!

Имени своей матери, саксонки Гильды, Гуннхильд не назвала – та была христианкой.

Рагнвальд стоял у нее за спиной, будто заслоняя прижавшуюся к камню сестру от всего света. Ветер дул ему в спину, но казалось, что между камнем и их телами образовалось небольшое защищенное пространство, полное тепла, в котором дышит невидимое живое существо.

Гуннхильд мягко потрясла мешочек, развязала его, запустила руку внутрь и замерла. Ее пальцы легонько покалывали тупые иголочки, и каждый укол казался другого цвета. И словно бы прохладные ручейки силы касались ее пальцев, направляя в нужную сторону.

Она выбрала три руны и вытащила руку. Зажала их в кулаке, потом перевернула кисть и раскрыла ладонь. Под рукавом тускло блеснуло Кольцо Фрейи. Рагнвальд не раз уже видел эту драгоценность, в которой воплощалась священная власть их рода над этой землей, но невольно вздрогнул: близость крупного браслета узорного золота, где сплетались ветви и цветы, а в чашечках их каплями крови пламенели самоцветы, так же потрясала, как знак присутствия божества.

– Сейчас мы узнаем, твой ли это путь…

Рагнвальд быстро отвел взгляд от лица сестры, не желая – скорее не смея – встречаться с ней глазами. Сейчас это не она. Под тонкой оболочкой человеческого тела, которое смять не труднее чем осенний лист, скрывается сама Фрейя – непостижимая звездная бездна. Странно, страшно находиться к ней так близко, и сейчас Рагнвальд не посмел бы даже мысленно назвать себя, смертного, братом той, что стояла между ним и камнем.

В руке ее оказались три кружочка, отрезанные от яблоневой ветви, с выжженными на них знаками. Три из тех двадцати четырех знаков, в краткой простоте своих трех-четырех соединенных линий описывающие все взаимодействие всех многообразных сил вселенной.

Она перевернула первую руну у себя на ладони.

– Твой! – радостно воскликнула она, будто ловя убегающую добычу. – Райдо! Это твой путь, руны указывают тебе дорогу!

Рагнвальд переменился в лице. Все решено. И вовсе не Харальдом, можно не беспокоиться.

Гуннхильд перевернула вторую руну. Рагнвальд увидел ее сам: Хагалаз.

Пробрало дрожью, будто ветер стал втрое злее, резал спину ледяными ножами. Удар враждебных сил заложен в его узор на ткацком стане норн. Бедствия, отвратить которые не властны даже боги.

Молча Гуннхильд перевернула последнюю руну, с чувством, что готова умереть, если та несет злой приговор. Но глубоко вздохнула, на сердце теплым лучом пало облегчение.

Ингуз. Руна Фрейра, руна процветания и разрастания. Какую бы беду ни предрекла предыдущая руна, сила Фрейра обещала, что новые ростки пронзят угли и золу, вновь поднимется ствол, раскинутся ветви, раскроются цветы. И плоды будут обильны…

Гуннхильд сжала ладонь, потом осторожно опустила яблоневые бляшки назад в мешочек. Завязала его, повесила на руку, прижала пальцы к глазам, будто насильственно закрывая оконца в иной мир. Крепко-крепко прикрыла ставни, чтобы душа больше не могла заглядывать в туманное сияние у подножия Ясеня.

– Это значит, я буду где-то там разбит, но уцелею? – спросил Рагнвальд чуть погодя.

Гуннхильд слабо закивала.

– На середине пути тебя ждет какой-то разгром, но потом все выправится и ты дашь начало процветающему роду. Но дороги назад в раскладе нет. Перед тобой открыт путь, и он – в одну сторону. Да, теперь я уверена, что хотела передать мне Фрейя.

Она опустила руки, и ее усталые голубые глаза вновь сделались человеческими.

– Трое было их – конунгов из рода Инглингов. Дорога четвертого – то есть твоя – лежит отсюда прочь, но Фрейр покровительствует тебе. Я никому не скажу про этот разгром на полдороге. И ты не говори. Люди пойдут за тобой с веселым сердцем, и в конце пути судьба вознаградит достойных и удачливых. Харальд снарядит тебе корабли, а я до весны вышью стяг. На первых порах он будет оберегать тебя.