Кумуш-Тау — алые снега - Зоя Александровна Туманова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ну, иду. Деревья все знакомые. Земляничник — Гэлька любит его ствол гладить. Весь он красный, лощеный, словно пластмассовый. Тисс — это дерево совсем особое: много, много стволов подряд растет, и тень от него самая непробиваемая. Мы на скамеечке под ним сидели, когда чересчур жара одолевала. И еще один: Гэлькин любимец — кедр атласский. Хвоя у него голубая и висит до земли. Гэля ее теребить любила. Русалкины, говорит, волосы! Это ей мать про русалок рассказывала, тетя Тина.
И сам не знаю, как свернул на дорожку, ведущую к тому домику... Иду — будто сам себя за волосы из болота вытягиваю, как барон Мюнхгаузен. Не легче. И вдруг чуть меня с ног не сбивает... сама тетя Тина! Дышит, задыхается:
— Сережа, ой, Сережа, где же Гэля?
Говорю:
— Я только что к ней иду.
Она вся белая сделалась и к дереву прислонилась.
— А мы... а я... Только и надеялись, что вместе вы ушли! С утра исчезла... Везде уже искали...
Я ее успокоить хотел. И брякнулось так:
— Найдется! Львы в саду не водятся!
Она еле губами шевелит:
— Тут море, мальчик... И обрыв к морю... А Гэля...
И уткнулась лицом в дерево — плачет. А я топчусь с ноги на ногу, не знаю уж, что и сказать. Поплакала она и говорит:
— Мы с Костей пойдем в милицию заявлять. Может быть, еще... Ты с нами?
А я вот что придумал:
— Идите, тетя Тина! А я еще раз все уголки парка обегаю. Я ведь все ее любимые местечки знаю. Может, в беседке где-нибудь солнышко ее разморило, спит...
Она рукой махнула:
— Как хочешь... Только напрасно это, весь сад пройден насквозь...
Ладно, я свое знаю. Гэле по саду одной не разрешали ходить, а пуще всего — в «зону отдыха». Это так называется «зона отдыха», а на самом деле — просто овраг пустой, дикий. Дорожки по склонам вьются, крутые и скользкие. Кругом ручьи журчат, а где они, и не увидишь: трава в человеческий рост. Ни асфальта, ни скамеек, ни цветов. А чего же мы туда зашли? Гэлька попросила. «Меня, говорит, так и тянет, куда не пускают!» Не понравилось нам. Трава какая-то растет, цветы — белыми блюдцами. Так над ней мухи столбом, и пахнет неважно — голова болит. А все-таки, может, там она, упрямая? Если даже искали... Ведь такая глушь, что слона можно в зелени упрятать. И пошел я через весь сад к «зоне отдыха»...
Калиточка там легонькая. Несколько ступеней каменных. А дальше — сплошная тебе природа. Под мостиком хвощи растут, огромные. Папоротник перья зеленые раскинул. Деревья косматые, мохом заросли, и все кругом плющ душит.
Я по дорожкам — вверх, вниз. Тихо. И людей никого нет. Сюда редко кто забредает. Только птицы — свое: «Тё-тё-тё! Тиу-тиу!»
Взмок я наконец, и дыхание сбилось. Сел на камень, глаза закрыл. Птиц слушаю. И думаю: куда же она убежала? И зачем? Не может быть, чтобы с обрыва... Там место людное, беседка с перильцами. Нет, не может быть!
Вдруг птицы замолкли. И сзади меня, в груде листьев перепрелых, в лопухах — легкое такое шевеленье. Я замер, словно деревянный. Не она ли бредет? Как бы не испугать! Меня-то она не видит, от неожиданности и споткнуться может...
Чуть дыша оборачиваюсь назад. А в траве — как лента стальная переливается... Змея!
Ну, и скакнул же я! Жаль, без планки, а то бы Брумеля победил! Отбежал порядочно. И тут уж другие мысли потекли: вдруг змея — ядовитая? А Гэля не видит... И вся картина уже представилась: потянулась девчушка на шорох, а змея как ужалит, и никого нет вокруг... Я еще больше себя стал ругать. Ведь это она от скуки одна убежала. Привыкла со мной бродить, а тут я пропал и пропал. И сиди вдвоем с Базиликом на крылечке... Сама с тоски замяучишь!
Я опять зашагал. А где и ползком, где карабкался, за деревья цеплялся. Ветки раздвигал. Нет! И опять поворот в мыслях: может, вышла она за ворота да и побрела себе по деревне... А сейчас, конечно, милиция ее уже разыскала, и теперь у них одно беспокойство осталось: куда же этого Сережку унесло?
Совсем я растерялся. Стою чурбан чурбаном. То ли дальше искать, то ли вернуться. И вдруг впереди, в бузиннике, словно цвет розоватый мелькнул. Смотрю и не соображу: бузина-то белым цветет...
Потом сообразил. Сарафан ее, розовый... Бросился.
Сидит. Комочком сидит, как обезьянка маленькая. Руками голову обхватила. Я ей — тихо, тихо:
— Гэля! Гэлечка!
Она вздрогнула и еще больше сжалась. Потом хрипло так отозвалась, головы не подымая:
— Се-ре-жа! Иди сюда, Сережа!
Сел я рядом с ней, прямо на траву. И чего-то так испугался, не знаю, чего. Затрясся весь, будто замерз.
— Ты зачем тут сидишь? Мама ищет, дядя Костя...
Она шепчет:
— Не знаю... Что это... Не знаю!
И как заревет!
Я ее даже по голове погладил. Уж так жалостно плачет. Уговариваю:
— Ты погоди, расскажи все по порядку... Случилось что? Обидели тебя?
Она головой замотала:
— Нет! Сама! Помнишь, духи мы пролили? «Серебряный лист»? Дядя не догадался. Думал — высохли. А у меня с тех пор глаза болели. Я их кулаками терла. И сердце так сильно билось, как будто температура. А я не говорила никому...
И замолчала — слезами захлебнулась. Я опять ее — по голове:
— Ну, ну, дурашка, чего?
— Сегодня... Убежала... Птица пищит, я за ней. И сюда забралась. Веткой... Веткой сбила очки. И все по-другому стало. Ушло — далеко, далеко. Я не знаю... Я идти не могу — земли как будто нету!
Страх меня заледенил всего. Зуб на зуб не попадет. И как сумел все-таки — руки ее осторожно приподнял, голову откинул. Она вся зажмуренная, и слезы, слезы по лицу...
— Посмотри! — кричу. — Не бойся! Глаза открой! Шире!
Она чуть разлепила ресницы. Я уж и сам — чуть не в слезы:
— Смотри, смотри, Гэля!
И глаза ее раскрылись. Синие. Мокрые. Живые.
И поворотились — медленно, трудно — прямо ко мне.
— Гэлька! — закричал я. — Ты же нечаянно вылечилась! «Серебряным листом»! Ты видишь!
А она все плакала, плакала, плакала...
* *
