Любовь и шпионаж - Чарльз Вильямсон

Пройдя еще немного, старуха подвела меня к двери одной из лачуг и сказала отрывисто:

– Это здесь!

По скользким ступеням мы начали спускаться в какой-то полуподвал.

– Держитесь за стенку, мосье, – предупредила меня моя провожатая. – С непривычки здесь нехитро и башку сломить!

Но когда я прикоснулась к стене, сырой и липкой, меня охватила брезгливая дрожь…

Затем мы очутились в жалкой конуре с низким потолком и закопченными стенами. Всю ее обстановку составляли стол, два стула и старый-престарый диван, из которого торчала солома. В углу находилась печь, но она, как видно, давно не топилась, потому что в каморке было холодно и зябко. На столе стояла пустая глиняная кружка и лежал кусок засохшего хлеба, а на диване, прикрытый какими-то отребьями, лежал мальчик лет десяти.

Когда я подошла к нему, он зашевелился, высунул из-под тряпья голову и, как мне показалось, с удивлением и испугом посмотрел на меня.

Старуха, что-то ворча себе под нос, удалилась в соседнюю каморку, такую же маленькую и грязную, похожую на темную, сырую яму, и прикрыла за собой дверь.

– Ну, рассказывай, что с тобой? – с напускной бодростью спросила я мальчугана. – Твоя бабушка сказала, что тебя избили какие-то гамены.

– Она мне никакая не бабушка, – хрипловато, вполголоса ответил он, оглянувшись на дверь.

– Она сказала, что ты у нее единственный внук…

– Она сказала! – с ноткой презрения и ненависти возразил он. – Я приемыш. Она взяла меня к себе потому, что у меня нет ни матери, ни отца, и заставляет каждый день ходить по улицам, выпрашивать милостыню у прохожих…

За стеной послышался стук, кажется, старуха что-то уронила на пол и при этом грубо выругалась. Мальчик съежился и затих.

Преодолев брезгливость, я откинула в сторону его тряпье, развязала старый дырявый платок, в который он был закутан, и на боку его увидала большущий багровый синяк. В одном месте кожа лопнула, из раны сочилась кровь. Следы побоев – многочисленные рубцы и кровоподтеки – были видны и на спине. Мое сердце сжалось от боли.

– Боже, как тебя отделали! – еле вымолвила я. – Надо промыть и перевязать рану, иначе от грязи она может загноиться. Есть тут у вас бинт или какая-нибудь чистая тряпка, полотенце?

Это был бессмысленный вопрос, и мальчишка не ответил на него, а только широко раскрыл удивленные глаза. Они были очень красивы, эти глаза, опушенные длинными мохнатыми ресницами, странно выглядевшие на его неумытом лице. Мальчик то и дело почесывал кудлатую, растрепанную голову и по временам хрипло кашлял, отчего его узкая грудь болезненно сотрясалась…

Очевидно, этот ребенок, дитя парижских трущоб, никогда не дышал свежим ароматом полей и лесов; в каморке воздух был затхлый и промозглый, на стенах виднелась плесень, по углам – паутина.

Он не сводил с меня глаз. Вероятно, моя фигура представляла слишком разительный контраст с жалкой обстановкой конуры. Когда я достала свой «мужской» носовой платок, разорвала его на несколько полос и стала перевязывать рану, мальчик сказал:

– Брось, не надо. Я привык.

– За что же тебя так исколотили негодные мальчишки? – спросила я.

– Не было никаких мальчишек, – угрюмо насупившись, буркнул он. – Это она меня отделала, старая ведьма!

– За что? – в ужасе спросила я.

– А она меня всегда лупит чем ни попадя, если принесу мало денег. Она думает, я проедаю их на леденцы, вот дура-то!.. А ты зачем сюда пришлепал, такой чистенький да нарядный?

– Как тебя зовут? – вместо ответа спросила я.

– Филипп. Слушай, ты давай утекай отсюда, не то скоро придут Апаш и Рыжий, они с тобой цацкаться не станут, живо обдерут твои шмотки.

– Кто это такие?

– Так, ворюги, – равнодушно сказал он, и меня вдруг охватила тревога: ведь у меня с собой драгоценный пакет, который так важен для Ивора, а я трачу здесь бесцельно время! Вероятно, тетя Лилиан уже обеспокоилась моим долгим отсутствием.

– Я зайду к себе еще раз, Филипп, – сказала я мальчугану. – Сегодня же! А сейчас мне действительно нужно идти!

Я решительно поднялась с колченогого стула, на котором сидела, и направилась к выходной двери. Но она оказалась запертой на ключ.

Я подошла к другой двери и заглянула в соседнюю конуру. Там на полу среди мусора валялись пустые бутылки из-под вина; старуха, как видно, только что выпила. Скрипучим голосом она напевала что-то, время от времени прерывая пение икотой. От выпивки ее сморщенное лицо стало багровым.

– Зачем вы заперли дверь? Выпустите меня сейчас же! – гневно потребовала я.

На ее лице показалась хитрая пьяная ухмылка.

– Не кипятись, не кипятись, мой красавчик! – прогнусавила она. – С тобой желают потолковать приличные люди, вот кто! Они разнюхали все о твоей проделке. Коли будешь умен – сразу отдашь им камушки, и шито-крыто. А нет – пеняй сам на себя!

Пошатываясь, она вышла в ту каморку, где лежал Филипп. – Вставай, бездельник! – крикнула она ему визгливым голосом. – Рад, что дали поваляться? Вот я тебя!..

К моему удивлению, мальчишка сразу вскочил с дивана, словно и не был болен. Он ловко уклонился от бутылки, запущенной в него старухой, и хотел прошмыгнуть мимо нее в другую каморку, но она поймала его на полдороге и закатила ему пару увесистых оплеух. Он покачнулся, однако устоял на ногах, и она занесла над ним руку для нового удара.

Но я перехватила ее руку.

– Не смейте бить ребенка! – вне себя от гнева закричала я. – Я заявлю на вас в полицию!

– Ах, вот как? Я не смею бить гаденыша, которого кормлю, который испортил мне столько крови? Сейчас расцарапаю твою красивенькую рожу – тогда узнаешь, смею я или не смею!

Однако драться со мной она не стала, очевидно, рассчитав, что силы не равны. Она как-то противно захихикала и сказала:

– Пойду к старухе Верже, вот что. А вас обоих запру, можете миловаться тут, сколько вам угодно, мои молодчики.

– А если придет Рыжий? – спросил мальчишка; во время побоев он упорно молчал, не издав ни звука.

– У Рыжего есть ключ, – ответила она и, продолжая хихикать, вышла.

Я не догадалась проскочить за ней в дверь, а когда спохватилась, было уже поздно. Мы услышали, как снаружи щелкнул замок.

Филипп показал старухе вслед язык и сказал рассудительным тоном:

– Когда я вырасту, то задушу ее, вот увидишь. Ты жрать хочешь?

Он достал в закутке котелок, наполненный каким-то отвратительным, дурно пахнущим варевом и сунул мне ложку, но я, конечно, отказалась. До еды ли мне было! Зато мальчишка уплетал варево за обе щеки, поглядывая изредка на меня, и теперь в его красивых глазах светилось не только удивление, но и признательность. Почему-то, – не знаю почему, – он напомнил мне Гавроша из романа Виктора Гюго.

Покончив с едой, он облизал ложку и сказал:

– А ты, гляжу, молодец: не побоялся старухи! Мировой парень, сразу видать… Глупый, а смелый… и добрый. Жаль мне тебя, ей-богу!

– Почему жаль?

– Ухлопают они тебя здесь…

– Кто?

– Апаш с Рыжим. Им пальца в рот не клади. За что же меня ухлопывать?

– Откуда я знаю. Слыхал, они приказывали старой ведьме заманить тебя сюда, хотят выудить какие-то камушки. Слушай, ты лучше сразу отдай им, не заводись с ними, ей-богу. Они ух какие!

Он сделал выразительный жест вокруг своей шеи. Мне стало жутко.

Опять эти непонятные «камушки»! Надо бежать отсюда, но как?

Я огляделась вокруг. Очевидно, в эту конуру, в это царство гнили и плесени, никогда не заглядывал луч солнца. Высоко, на уровне моей головы, были два маленьких квадратных окошка, выходивших во двор. Но, конечно, я не смогла бы в них пролезть, а дверь была надежно заперта.

– Отсюда, брат, не убежишь! – сказал Филипп, словно разгадав мои мысли. – В эти окошки только я могу проползти, когда удираю от старухи.

Внезапная идея озарила меня.

– Вот что, Филипп, – торопливо сказала я. – Сейчас я напишу записку, а ты отнеси ее в отель «Елисейский Дворец» на улице Сен-Жермен. Хорошо? Если портье не будет тебя пускать, скажи, что тебе приказано срочно отдать ее лорду Роберту Уэсту.

– Лорду? – хмыкнул он. – Ха, вот это дельце! Да я у портье между ног проскочу, лишь бы взглянуть глазком на лорда!

И он заговорщически подмигнул мне.

– Я дам тебе за это денег, – пообещала я.

– Не нужны мне деньги, все равно старая карга отнимет и пропьет. Она пьет как дудка, видал бы ты! А насолить ей нужно, право. Вот назло ей возьму да отнесу твою записку. Валяй, пиши!

Я достала свой «журналистский» блокнот, карандаш, наспех нацарапала несколько строк, вырвала листок из блокнота и отдала Филиппу.

Он проворно напялил на босые ноги сбитые, разношенные сабо, влез на стол и, потянувшись на руках к окошку, начал медленно протискиваться сквозь узкое отверстие, морщась от боли.

Бедняжка! Думая лишь о себе и об Иворе, я упустила из виду, что у мальчишки избито и изранено все его худенькое детское тело… И тем не менее он смеялся. Да, смеялся! Его последние слова (когда он был уже по ту сторону окошка) были: