Эпидемии и народы - Уильям Макнилл

С определенностью можно утверждать, что до 900 года германские и славянские народы Европы не испытывали спровоцированного макропаразитизмом истощения своих ресурсов, сопоставимого с тем, что навязывали крестьянским сообществом Южной Европы продолжавшие свое существование римское имперское государство и городские популяции Средиземноморья. Различная динамика роста населения, которая, похоже, действительно, складывалась в пользу более северных народов, вероятно, отражала данное обстоятельство в той же степени, что и любое микропаразитическое преимущество, которое могло появиться благодаря сельским и рассеянным моделям расселения, характерным для северных регионов. Главным свидетельством роста населения Северной Европы в V–VIII веках являются процессы колонизации — колонизация Балканского полуострова славянами, колонизация Британии, наряду колонизацией территорий рейнского и дунайского фронтиров германскими поселенцами. За набегами викингов в 800–1000 годах также должно скрываться значительное увеличение населения в отдаленных фьордах и прибрежных территориях Скандинавии.

Конечно, население Европы испытывало влияние и других факторов, помимо баланса между микро — и макропаразитизмом. В частности, в Северо-Западной Европе в V–XI веках благодаря важным усовершенствованиям методов ведения сельского хозяйства, последовавшим за распространением отвальных плугов, выросло производство продовольствия.

Это, в свою очередь, поддерживало некий новый по своим существенным признакам стиль государственной организации цивилизационного типа, иерархически организованные церковные структуры и всё большее перемещение товаров по морю и по суше как в целях торговли, так и ради грабежа — всё это приводило к более интенсивным контактам со средиземноморскими территориями на юге. Поэтому в рамках, задаваемых климатическими векторами и показателями плотности населения, среди европейских популяций в целом, даже в таких прежде отдаленных территориях, как Скандинавия и Ирландия, выстраивалась четкая тенденция к превращению в составные части единого ареала заболеваний.

По мере разворачивания этого процесса заболевания, которые при своем первом появлении в Европе обладали высокой летальностью, постепенно превращались в эндемичные — по меньшей мере в тех местах, где существовала достаточная плотность популяций для поддержания инфекционной цепи сколь угодно долгое время. В периферийных территориях, где плотность населения не была достаточной для поддержания стабильного паттерна эндемичной инфекции, время от времени происходили вспышки наносивших демографический урон эпидемий. Подобные поветрия продвигались из регионов их эндемичного существования вдоль торговых путей и коммуникаций, соединявших рассеянное население с городскими центрами. Такая ситуация продолжала существовать в сельских и отдаленных территориях, в особенности на островах, до XIX века[146].

Однако по мере того, как встреч с подобными эпидемиями становилось все больше, смертность снижалась. Сокращение промежутков времени между следовавшими друг за другом заражениями предполагало увеличение доли лиц с эффективным иммунитетом, приобретенным в ходе предшествующих вторжений заболевания в конкретное сообщество. Когда та или иная болезнь возвращалась с интервалом примерно в десять лет, способными оставить потомство могли быть только те, кто пережил столкновение с данной инфекцией, и это быстро формировало человеческие популяции с повышенной сопротивляемостью. Поэтому в результате происходила сравнительно быстрая эволюция в направлении относительно стабильного паттерна сосуществования между паразитом и его хозяином.

То или иное инфекционное заболевание, к которому появляется иммунитет у выживших при встрече с ним, при возвращении в то же самое сообщество с промежутком в пять-десять лет автоматически становится детской болезнью. А поскольку детей, особенно маленьких, можно сравнительно легко нарожать еще, инфекционное заболевание, которое поражает только молодых людей, имеет гораздо более легкие демографические последствия для затронутых им сообществ, чем в случае поражения той или иной болезнью не имеющих опыта встречи с ним сообществ, когда без разбора умирает и стар и млад. Именно этот процесс эпидемиологической адаптации энергично разворачивался в Европе в целом в ходе так называемых темных веков. В результате деструктивные демографические последствия уязвимости для незнакомых заболеваний исчезали в течение нескольких столетий.

В Западной Европе адаптация к усилившемуся микропаразитизму, похоже, произошла задолго до того, как стало ощутимым сдерживание чрезмерного макропаразитизм!

Лишь после примерно 950 года класс рыцарей, имевший надлежащее вооружение и подготовку и обеспечиваемый в локальном масштабе крестьянскими деревнями, стал достаточно многочисленным на низовом уровне и достаточно грозным на поле боя, чтобы отражать морские набеги викингов на наиболее плодородные регионы Северо-Западной Европы. Начиная с этого времени население данной части европейского континента вступило в новый период выраженного роста, несмотря на продолжавшиеся локальные беспорядки и спорадические возобновления набегов.

К тому времени биологические, а также политические и психологические последствия взаимного проникновения ареалов болезней цивилизации, которое началось во II веке н. э., были полностью нейтрализованы. В результате Западная Европа оказалась в состоянии использовать в своих интересах технические и институциональные инновации, которые распространялись в мире латинского христианства на протяжении смутных веков, когда эта часть планеты полностью и окончательно входила в круг территорий цивилизации.

Для других частей света представить столь же обстоятельную историю постепенного приспособления к новым заболеваниям невозможно. Возможно, если ученым с подобающими лингвистическими компетенциями удастся проштудировать китайские источники на предмет информации о заболеваниях на Дальнем Востоке Евразии, то прояснятся аналогичные паттерны исходных бедствий и последующей эпидемиологической адаптации к новым заболеваниям. Китайская медицинская литература отличается древностью и имеется в избытке, а указания на необычные вспышки заболеваний часто встречаются в официальных династических хрониках, а также в других разновидностях источников.

Однако существуют сложные проблемы с их интерпретацией, так что ученые, которые вообще уделяли хоть какое-то внимание заболеваниям в древних Китае и Японии, подходили к этому предмету, не задаваясь наиболее значимыми для нашего исследования вопросами. Поэтому, пока не будет проделана тщательная специализированная работа, ответы, которые, возможно, скрыты в бескрайнем разнообразии китайских и японских текстов, будут по-прежнему недоступны.

Тем не менее несколько моментов заслуживают нашего внимания. Имеется два сборника записанных свидетельств об эпидемиях в Китае: первый является результатом работы ученого династии Сун (960–1279) по имени Сыма Гуан, а второй был составлен в 1726 году в качестве императорской энциклопедии. В опубликованных версиях этих двух списков присутствуют неточности в транскрипции и хронологических соответствиях, однако их возможно свести воедино и исправить по меньшей мере некоторые ошибки путем проверки цитируемых в них источников. Результат этой работы представлен в Приложении в виде списка зафиксированных: в Китае эпидемий[147].

При подобном нанесении эпидемических вспышек на временную шкалу в течение первых столетий христианской эры в Китае обнаруживаются два масштабных периода эпидемий с двумя особенно заметными случаями массовой гибели людей: первый из них датируется 161–162 годами, второй — 310–312 годами. Согласно представленному списку, в 162 году некое поветрие разразилось в китайской армии, которая противостояла кочевникам на северо-западном пограничье. Смерть уносила трех или четырех человек из десяти. В 310–312 годах в результате еще одной масштабной эпидемии, которой предшествовали нашествие саранчи и голод, в северо-западных провинциях Китая в живых остались только