Княжич - Олег Гончаров

Свен сумел спастись. Вместе с Бьярни, сыном Олафа, он вышел из окружения, и они увели своих людей на север в Страну скоттов[122]. Война в Нортумбрии продолжалась.

Но это была уже не наша война…

На рассвете следующего дня мы простились с людьми Трюггваса. Канаты, стягивающие борта драккаров, были разрублены. Торбьерн велел нам отчаливать. И дальше каждый поплыл своей дорогой.

Слишком дорого обошлась для Торбьерна, сына Вивеля, и Орма, сына Хальвдана, тоска по морю и желание повидать новые земли. Они уходили с шестью сотнями воинов, а возвращались домой командой в сорок восемь викингов и одним трэлем…

14 февраля 944 г.

Зима была страшная…

Море все время штормило…

Ледяной, прошивающий до костей ветер сбивал с ног. Берег покрылся толстой коркой из смерзшейся воды, выброшенных бурей водорослей и морских обитателей. Холодные волны накатывали на землю, точно старались слизнуть этот, надоевший Океян-Морю, клочок суши.

Ледяная земля[123] полностью оправдывала свое имя. И я здесь леденел…

Леденел…

Леденел…

Мы приплыли сюда в начале осени.

Нет.

Неверно.

Это я приплыл в неведомую страну. Торбьерн и его ватага морских бродяг просто вернулись на родину.

Поразила меня Исландия. Никогда я таких чудес не видывал. Я-то к бору привык. К чаще буреломной. А тут деревца чахлые. По земле стелятся. Насмешка, а не деревья. И кони здесь чудные[124]. Маленькие. У нас собаки больше. Но выносливые те коняшки. И злые. Станешь злым, когда прокорма почти нет. Земля-то скудная. Корст один. Родит плохо. Зато птицы много. Все скалы прибрежные гнездами облеплены. Галдят пернатые, что огнищане на стогне. Но самое удивительное — гейзеры. Это когда кипяток из земли вырывается. Точно плюется Исландия. Можно даже огонь не разводить, воду не греть. Бросишь яйцо, а оно само варится. Только доставать его боязно. Ошпарить может. И воняет сильно. Орм говорит, что это от болячек всяких полезно. Эх, Белорева бы сюда. Он бы разобрался. Но далеко знахарь, за тридевять земель. За тремя морями…

Встретили нас хорошо. Еще бы. Хозяин домой вернулся. Пусть без добычи большой, зато живой. Три дня викинги в поселении Торбьерна на Купальном склоне пировали. Потом еще три дня в поселении Орма у Орлиной скалы. Благо, что одно поселение от другого всего в осьмине ходьбы было.

И меня встретили неплохо. Орм решил, что в Нортумбрии викинги поражение потерпели оттого, что он меня с собой не взял. Домочадцы ему поверили. А Халльдис, жена его, велела мне в их Длинном доме жить.

Хоть и был я трэлем, только они меня работой сильно не загружали. Я даже растерялся от такого. Спросил у нее, почему она меня не селит вместе с остальными трэлями? А она посмотрела на меня внимательно и сказала:

— Не знаю почему, но мне кажется, что в своей стране ты был знатный человек. И пусть мужчины этого не поняли, но я-то вижу, что ты всегда и везде будешь знатным.

А потом добавила:

— Был бы ты постарше, я бы тебе позволила своим домом жить. Женился бы, хозяйство бы завел. Только молод ты еще. Живи в нашем доме.

И я стал жить у них. Ни гостем, ни рабом…

Мне даже позволили из поселения уходить. С утра я седлал маленького коника, которого стал звать Гнедко, как своего коня, в Коростене оставленного, и уезжал.

По окрестным холмам ездил. В долину гейзеров. На птичьи погосты. Ягоды собирал. Травы, из тех, что от Белорева узнал. Они здесь такие же, как и в Древлянской земле росли. Правда, и незнакомых много. Так я те не брал. Сушил я те травы да впрок под шкурами на своем лежаке сберегал.

А еще я попросил Орма, чтоб он мне позволил лук смастерить. Он сначала воспротивился, да Халльдис за меня вступилась. Он и разрешил.

Я лук смастерил. Сложный делать не стал. Да и не из чего. Сделал простой. Только берестой усилил да пластинами из кости. Мне их Орм дал. А еще он хер моржовый мне показал. Тот самый, которым я его на германском берегу обозвал. Подивился я. А он пообещал мне, что я этого зверя диковинного увижу. Они по весне на лежбище приплывут. На них охоту устроят и меня возьмут. Больно в них мяса да жира много.

Орм мне про моржа толкует, а меня тоска взяла. Неужели, думаю, на всю жизнь здесь останусь? Не увижу больше отца, сестренку, Любаву? Земли Древлянской не увижу? И так мне горько стало, что чуть не заплакал. Только вспомнил слова, что Гостомысл повторять любил:

— Все в руках Даждьбожиих.

На том и успокоился…

Стрел из камыша понаделал. Это, конечно, не каленые стрелы[125], но для охоты на птиц пойдут.

И стал я, кроме трав, еще и птицу битую в поселение таскать. Много набил, а тут и зима накатила.

Рано она в эти края приходит. А в этом году она еще и лютая оказалась…

В Длинном доме, где, не переставая, горел очаг, было до одури холодно.

По утрам, когда Халльдис огонь сильнее раздувала, иней на стенах начинал оттаивать. Влага ручейками стекала вниз, пропитывала тростник, покрывавший пол. От постоянной сырости жутко гудели ноги. Кашель мучил. Кожа на руках шла трещинами, из которых все время сочилась сукровица.

Люди Орма стали болеть, а два трэля-германца умерли. Потом заболел и я.

Лихоманка накрыла под вечер. Грудь заложило так, что невозможно было вздохнуть. Под ребрами что-то булькало, а каждый выдох был похож на гейзер. Воздух со страшным сипом выходил из горла. Потом стало жарко. Так жарко, что хотелось выпрыгнуть из одежи и броситься в море. Я знал, что это значит. С напастью нужно было бороться или умирать.

Я стал бороться.

Из последних сил набрал в глиняную миску воды, сыпанул туда сушеных листьев мать-и-мачехи, девясиловых корней, засохших цветков ромашки и еще несколько пучков из тех трав, что я летом смог отыскать на этой земле. Отварил все. Через силу выпил. Свалился на лежак. Укутался в шкуры. В Навь ушел…

И здесь, в Нави, я встретил Любаву. Вокруг вьюга воет. Штормы у ног ее ледяными волнами разбиваются. А она стоит в одном сарафане. И даже от холода не ежится. А снег на нее падает и тает без следа.

Я испугался за нее сперва. Уж не случилось ли что с Микулиной дочерью? Уж не заболела ли?

А она мне:

— Не бойся за меня, княжич. Здорова я. Просто скучаю сильно. Куда же ты пропал? Жив ли? Истомилась я вся. Покой потеряла.

— Жив я, — отвечаю. — Прихворнул только.

— Где же ты?

— Далеко, — вздохнул я. — В Ледяной земле.

— Ты уж возвращайся скорее.

— Не знаю, вернусь ли.

— Не оставлю я тебя там. Ты помнишь? Ведьма я. А сама подходит ко мне. Целует нежно.

И тут понимаю я, что она через поцелуй лихоманку из меня пьет.

— Не надо. Не бери на себя, — я сказать ей пытаюсь, да не могу.

Она мне рот губами своими прикрыла.

А меня жар жжет. Так жжет, что кажется, будто я пламенем стал. И сам в себе болезнь сжигаю…

И пропала Любава. Мороком. Пылью снежной рассыпалась.

А на губах послевкусие. Едва уловимое. Радостное. И, превозмогая жар и слабость, я зашептал то ли в бреду, то ли в Яви:

— Боля ты, боля… Марена Кощевна…

А потом провалился в черную бездну. В пустоту. В небытие…

Утром мне стало легче. Бульканье в груди ушло. Я прокашлялся. Кашель был уже не таким, как вчера. Не сухим горлодером. Ошметками из меня вылетала зеленая мокрота. Я сплюнул ее на пол. И понял, что буду жить.

Белорев был хорошим учителем. А Любава настоящей ведьмой. Не знаю, то ли травы, что я собирал, то ли Любавина воля, то ли жгучее желание жить мне помогли. Не знаю. И не хочу знать. Лихоманка ушла. А я остался.

Превозмогая слабость, встал с лежака. В Длинном доме никого не было. Доковылял до очага. Рядом с ним стояла вчерашняя миска с остатками отвара. Допил его. И тут услышал тихое завывание, похожее на стон. Огляделся. Понял, что звук идет из отгороженной шкурами маленькой опочивальни Орма.

Я поплелся туда.

Мне, как и любому трэлю, было запрещено заглядывать за шкуру. Но сейчас я понял, что что-то случилось, и решил нарушить запрет.

На деревянной кровати, собранной из резных досок, почти такой же, что я видел в доме Трюггваса, в беспамятстве лежала жена Орма — Халльдис. Рядом с ней сидел Орм.

Я понял, что Халльдис, как и я вчера, свалилась от лихоманки. Крупные капли пота выступили на ее лбу. Глаза были закрыты. Веки подергивались. Она дышала неровно, со свистом.

Я взглянул на Орма. Его точно подменили. Этот огромный, покрытый шрамами человек вдруг превратился в беспомощного ребенка. Он сидел у кровати, на которой в беспамятстве лежала его больная жена, держал ее за руку и тихонько плакал.

— Орм, — сказал я ему. — Можно, я ей помочь попробую?

Я сам еще не оправился от болезни. Меня пошатывало от слабости. Голова шла кругом. Каждый шаг давался с трудом. Но я знал, что могу помочь этой женщине.