Прекрасная посланница - Нина Соротокина

Удивительно, что тело помнит давние физические переживания. Ей казалось, что она навсегда забыла тот ужас в Кукуе, когда город горел, а солдаты грабили бережливых немцев. Но, оказывается, мозг помнит не только картинку, но и запах. А шум забыл.

Страх не проходил. Она и думать не могла, чтобы откинуться на подушку и попытаться заснуть. Лиза перекрестилась на лампаду, потом боком сползла с постели. Молитва защитит, Бог надоумит. Она опустилась перед иконой на колени и долго беззвучно молилась.

Одеваться без Павлы было трудно, и не потому, что сама платье не могла надеть. Она не знала, куда дуэнья подевала ее одежду. Не в сундуках же ночью рыться. Нижняя юбка сыскалась под стулом, где бросили вечером, там и валялась, на спинке висела шаль-мантилья, домашние туфли ноги сами нашли. Лиза накинула на плечи шаль и осторожно вышла в коридор.

Дверь в сад была открыта. Деревья по пояс стояли в тумане. Еще не заалела полоска на востоке, но было уже светло. В подстриженных кустах жимолости блестела паутина, удивительно, как такие тонкие нити могли удерживать на своей поверхности столь полновесные капли росы. Скамейка была мокрой, и Лиза побрела по аллее в беседку. Дышалось легко. Ночной кошмар не потащился за ней в сад. Он остался в спальне, за закрытыми войлоком окнами.

Так что же предсказывал ей сон? После пожара в Кукуе на нее навалилась напасть — туберкулез, и много усилий пришлось приложить отцу и ей самой, чтобы выздороветь. Может быть, сон предсказывает ей возвращение болезни? Нет, в это она не верит. Прошло то время, когда просто так, от сильных переживаний, могла потерять себя настолько, чтобы харкать кровью. Она сильная и может пережить любую беду. Пережила же она предательство Матвея.

В глубине души Лиза не верила, что у них все кончилось. С того незабываемого вечера, когда любимый мелькнул в окне кофейного дома, прошел почти месяц. Теперь смешно вспомнить, что вначале она успокаивала себя тем, что просто обозналась. Но от правды просто так не отвертишься. Все подтвердило письмо Клеопатры. Подруга писала, что Матвей стал странен, «после войны он как бы не в себе», и призывала Лизу подождать, дать ему опомниться и войти в колею спокойной жизни.

Лиза и ждала, и пыталась верить, что Матвей как-то откликнется на ее призыв. Но нет. Сердце подсказывало, что не ужасные баталии под Данцигом расстроили состояние духа любимого, а та худая, рыжая, которая с полным бесстыдством вошла вечером в кофейню. Соперница! Может быть, недавний сон, говорит, что пришло время бороться за свою любовь, пока она не сгорела в пламени чужой страсти?

Накануне вечером Лиза гуляла здесь, в саду, с графом Ипполитом, еще следы их не просохли. Фамилии молодого человека Лиза не помнила, да, может, он и не граф вовсе, но папенька к нему очень благоволил. Лиза знала только, что семья Ипполита очень богата. Про маменьку его в Петербурге рассказывали байку, что послала она как-то чиновнику взятку, предварив ее запиской: мол, попробуйте, ваше сиятельство, моих рыжичков в горшочке, де сама солила. Горшочек был принят, а рыжичками в нем были золотые монеты.

Ипполит служил в Сенате, носил длиннополый кафтан канареечного цвета и такого же оттенка чулки со стрелками. У него были красивые ноги, и он был уверен, что вышитые черным шелком стрелки подчеркивают их стройность. Он мерно вышагивал своими красивыми ногами, внимательно рассматривал речной песок, которым были усыпаны дорожки, и монотонно, на одной ноте рассказывал, как он скучал всю эту неделю, не видя прекрасной Лизы. Из его речей она поняла, что в последний месяц они читали один и тот же французский роман.

— Душа моя уязвлена чувством, Лизавета Карповна, — бубнил Ипполит. — Уж и не знаю, как я жил все это время.

— Свет-то померк? — спросила она деловито.

— Померк, — согласился молодой человек и стал бережно ощупывать локоны над ушами, не растрепались ли. Рука его была в гусиной коже, с красными, словно опаленными костяшками и свежей царапиной на запястье.

— А почему у вас цыпки? Больно ведь. Вы бы смазали руки жирной мазью.

Ипполит покраснел, как рак, и сунул руки в карманы:

— Я вчера лодку смолил.

— Зачем?

— На рыбалку ехать. Я страсть как рыбалку люблю.

— Уязвлена душа рыбалкой-то? А как же я?

— Насмешничаете, Лизавета Карповна, — протянул он укоризненно. — Да я-то что, это все маменька. А мне это надо?

Папеньки-маменьки все за нас готовы решить! Вчера Ипполит ее только позабавил, а сейчас вдруг и разозлил. Особенно обидно было, что сейчас она могла бы во всем открыться отцу. Он наверняка одобрил бы ее выбор. Матвей сейчас не «долговязый пустобрех», как ранее отрекомендовал его Карп Ильич. Сейчас он князь Козловский, и при деньгах. Странно, но она совсем не помнит, какие у Матвея ноги. И какие ноги у Ксаверия тоже не помнит.

Меж тем восходящее солнце растопило туман, зябкий ветерок пробежал вдоль сырой аллеи, словно любопытствуя, выискивая уголок, где можно пошуметь в листве, сбить росу с травы и разбудить птиц, которые уже начинали выводить неуверенные утренние трели. Ветер вздул юбку, вознамерился расстроить прическу, но это ему не удалось. Лиза выбежала в сад в папильотках. Она теснее закуталась с шаль.

Ксаверий… произнесла она вслух и поняла, что ей хочется плакать. Нельзя сказать, чтобы Лизина ревность и обида на Матвея совершенно вычеркнули из память образ поляка. Она все время помнила о нем, но как-то отдаленно, откладывая не только действия, но и мысли на потом. А сейчас, дрожа от утреннего холода, она вдруг сообразила, что предала Ксаверия. Правда, она дважды напоминала батюшке об обещании похлопотать о пленном шляхтиче, но батюшка неизменно твердил: вот возьмем Дангиц, и все само собой образуется.

И что же? Взяли, разбили поляков наголову. Народ ликует, а о Ксаверии ни слуху ни духу. С кем поговорить, у кого просить совета? Клепа ей в этом деле не помощник, у нее младенец в чреве, по подсчетам семимесячный. Все ее заботы теперь — донести плод до того мига, когда он увидит свет. Клеопатру волновать нельзя, оборони Господь.

Остается ее муж, Родион Люберов. У него теперь какие-то дела с отцом. Карп Ильич дважды поминал в разговоре его имя, и все как-то озабоченно. Если у отца и случаются какие-нибудь передряги и неприятности, то у него на эту тему слова не вытянешь.

Сегодня же утром она напишет Родиону письмо. Лиза вышла из беседки и решительно направилась к дому. В этот момент она даже про ночные ужасы забыла.

«Любовью, молитвою, делом… — шептали ее губы. — Нет, не так… любовью, молитвой, характером, делом потом…»

Вот именно, характером. А у нее хватит характера, чтобы спасти Ксаверия Гондлевского.

Читателям, которые не только следят за развитием сюжета, но интересуются историей России, небезынтересно будет узнать, как в правление Анны Иоанновны обходились с пленными. А с ними поступали следующим образом.

После падения Данцига шведские офицеры, а их было всего тридцать или сорок человек, были отправлены на галиоте в Стокгольм. С французскими батальонами поступили иначе. Когда французы сдались на милость победителя и погрузились на русские суда, они были уверены, что поплывут через Зунд в какую-нибудь балтийскую гавань, откуда их отправят во Францию.

На деле все получилось совершенно не так. Корабли с французами направились не на запад, а на восток и приплыли в Кронштадт. Там произошла сортировка пленных. Высокие чины, а также офицеры были оставлены в Петербурге, прочих же перевели в маленькое местечко между Петербургом и Нарвой — Копорье. Там пленные солдаты встали лагерем, довольствие им было назначено самое скромное.

О пленных поляках разговоров пока не было. Как-то считалось, что их вообще не вывозили в Россию, а оставляли дома, в Польше. Но при этом все знали, что как только французы будут отпущены на родину, то дойдет очередь и до поляков, если таковые сыщутся.

Миних пока оставался при армии. В Петербург приехали данцигские депутаты во главе с бургомистром. Императрица дала им аудиенцию во дворце. Бургомистр Велен произнес покаянную речь. Он долго и трогательно восхвалял Анну Иоанновну, ругал себя и свой город за безрассудную опрометчивость, с коей они ввязались в войну с Россией. «Мы торговые люди, и нам совсем не свойственно… только происки врагов…» ну и так далее. Императрица растрогалась и спустила долг в миллион ефимков, тот самый, за побег Станислава. Но оговоренный миллион контрибуции Данциг должен был уплатить в свой срок.

А дальше — бал во дворце в честь победителей. На бал были приглашены и побежденные. В парадных мундирах французские генералы и офицеры должны были «шаркать ножкой», слушать победные тосты и поднимать куверты с вином за здравие императрицы. Русская знать обращалась с ними с подчеркнутой предупредительностью, которую впоследствии в мемуарах они назовут «оскорбительной». Боже избавь, никому в голову не приходило их оскорблять. Это совершенно в русском характере — забыть причиненное зло и брататься с недавним врагом. Дамы вообще были в восторге, французские офицеры такие душки!