Прекрасная посланница - Нина Соротокина

Нина Соротокина

Прекрасная посланница

Часть I

1

Уже ноябрь был на исходе, а отъезд Ксаверия в армию все откладывался. Виной тому были не ослабевший патриотизм князя Гондлевского, и не болезнь княгини, схватившей сильную простуду, а безденежье, черт его бери! Сына не отправишь воевать абы как. Ксаверий — представитель славного рода, потому на поле брани должен выглядеть подобающе. Старый князь уверенно высказался: сыну должно идти в польские гусары. А это значит — форма, и приклад, и денщика надобно одеть, чтобы стыдно не было. А главное — конь кавалерийский, чтоб ростом без подков не менее двух аршин и четырех вершков. В конюшнях князя таких лошадей не было. Надобно покупать. В большом ходу сейчас русские деньги. А где взять эти тридцать рублей? Меньшей суммой здесь никак не обойдешься.

Еще престарелая тетка Агата подливала масла в огонь, внося в приготовления ненужную нервозность. Право слово, она доконала всех своими вопросами.

— Ксаверий идет в гусары? Ах ты, господи? Это значит, ему нужны крылья? Какая же кавалерия без крыльев?

— Агата, ты сошла с ума! — негодовал старый князь. — Ты бы еще вспомнила кольчужных драгун времен Болеслава Храброго. Сейчас XVIII век!

О, славные победы польских гусар! В былое время они наводили ужас на войска русские, шведские и турецкие. Отважные кавалеристы летели в бой в накинутых на плечи леопардовых или медвежьих шкурах, и за спиной их трепыхались длинные крылья, приводящие в смятение противников.

Крылья делались из индюшачьих, орлиных или гусиных перьев. Они крепились к спине гусара, нависая над его головой. Считалось, что крылья в бою издают пугающий для неподготовленной лошади звук. А понятно, что лошади противника и есть эти самые неподготовленные. Они перестают подчиняться наезднику. Ну а дальше, смять вражий строй — плевое дело.

Были и более разумные объяснения этой экзотической экипировке. Крылья защищали польского воина от петли аркана, а также смягчали удар при падении с лошади. Летящая на врага лавина была похожа на воинственных херувимов, спустившихся с небес, дабы поразить безбожников. Здесь не грех вспомнить, как разбили они наголову войско врага рода человеческого, московита Ивана Грозного.

Все это, что вспомнилось под сводами старого замка, укрепляло патриотический дух его обитателей, однако денег не прибавляло. Князь пытался подзанять монет, но ввиду трудного времени все вокруг были тоже безденежны.

Для пошива формы пришлось довольствоваться домашней швеей. Смех, да и только! Она, конечно, стежок ровно кладет, но в мундире главное линия и эдакий лоск в общем виде. А дуреха швея ползает вокруг молодого князя на коленках, подкалывает ткань булавками и все вопрошает суетливо: «А камзол какой длины? А карманы подабают или нет? А обшлага красного цвета подойдут?»

Ксаверий злился, но злость эта была скорее для виду. Прекрасная вдовушка вернулась из Варшавы в свою усадьбу. Ксаверию удалось обмануть родителей, и он провел у нее две сказочные ночи. «О, эта грудь, подобная двум спелым яблокам, и каждая из них такой величины, что ее можно было прикрыть одной рукой», — так писали поэты в XVIII веке. И еще узкая ножка с нежными пальчиками, и еще… Словом, они поклялись любить друг друга, пока смерть не разлучит их.

Узнав о скором отъезде любимого, вдовушка, всплакнула, но полностью одобрила желание Ксаверия защитить Станислава Лещинского от происков проклятых русских. Ведь не навсегда же уезжает любимый. Он вернется, и их любви не будет конца.

Лизонька Сурмилова все еще жила в замке Гондлевских. Все карты были раскрыты, у Лизы есть жених. Теперь уже никто не мешал предаваться ей одиноким мечтаниям над книгой и совершать прогулки в обществе верной Павлы. Ксаверий иногда сопровождал их, но редко.

Ему было жалко девушку. Право слово, он теперь не знал, о чем с ней говорить. Вряд ли Лизонька догадалась о матримониальных намерениях его матери, но все равно неудобно как-то, стыдно. А встреча Лизоньки с женихом выглядит и вовсе неправдоподобно. Ведь завидная невеста и любит своего Матвея без памяти, а он бросил ее в замке среди чужих людей и отбыл в неизвестном направлении. И вообще этот князь Матвей темная лошадка. Правильно, что батюшка его в подвал засадил. Негоциант… он, вишь, лошадей покупает. И какой вывод? Куда как естественнее предположить, что этот князь просто русский шпион, который охотится за Шамбером и пропавшими деньгами. А при чем здесь Лизонька?

Однажды Ксаверий не удержался и задал неделикатный вопрос. Может, это и против правил куртуазности, но Лизонька заслуживает его участия. Она всегда вела себя как верный друг, кроме того, проявила храбрость и настойчивость вовсе не женскую. Словом, Ксаверий напрямую спросил, куда делся князь Козловский.

Дева потупилась, глаза ее предательски заблестели, она даже этак не очень изящно шмыгнула носиком, тут же прикрыв его рукой.

— Князь Матвей человек военный, он себе не принадлежит. Все объяснило письмо его.

— Осмелюсь спросить прекрасную панночку, что же он написал?

— Что обстоятельства чрезвычайные заставляют его немедленно отбыть в отечество.

— Что же это за обстоятельства такие?

— Ну, это не моего ума дело. Мне остается лишь верить и ждать. И я дождусь своего счастья, — добавила она твердо, непроизвольно сжав кулачки.

И тут же перевела разговор на другую тему. Она стала извиняться перед Ксаверием, что так долго пользуется гостеприимством его дома. Но, право слово, она не виновата. Батюшка давно написал, что послал карету с верными людьми, но какие-то неведомые обстоятельства задержали ее в пути.

Вот здесь Ксаверий блеснул светским обхождением и красивым слогом. Да как только могут ее, то есть Лизонькины, божественные уста произносить такое? Да в замке в ней души не чают, потому что она есть истинное украшение их скромной обители. И так далее, и в том же духе.

Объяснение внезапной задержки русской кареты пришло спустя неделю. Прибыл посыльный от господина Сурмилова. Оказывается, карету конфисковала польская армия (имелись в виду конфедераты), и теперь Карп Ильич собирается вывезти дочь не иначе, как под русским конвоем, «об обеспечении которого сейчас старание имеет».

Сурмиловский посыльный привез не только письмо, но и деньги, а также подарки для всей семьи Гондлевских. Подарки были торжественно поднесены и вежливо приняты, а с деньгами дело обстояло сложнее. Лизонька не захотела оскорблять гордость князя и решила отдать их княгине. Естественно, та отказывалась из последних сил. Согласились на том, что деньги взяты в долг.

Ну и слава богу! Теперь снаряжение Ксаверия пошло более споро. Была куплена достойная лошадь, вызванный из Варшавы портной соорудил будущему воину великолепный мундир. Тетка Агата всплескивала коричневыми ручками и шептала в экстазе: «Красавец! Нет, вы посмотрите, какой красавец!»

Когда до отъезда Ксаверия в армию осталась неделя, не более, обитателей замка взбудоражило неожиданное событие. В их округу прикатила немецкого образца карета в сопровождении странной крытой телеги, называемой катафалком. Карета принадлежала молодой даме, ее сопровождали пятеро мужчин, по виду — слуги. Остановились все в «Белом вепре». Выяснилось, карета прибыла из Парижа. Дама явилась в Польшу, чтобы перевезти на родину останки Виктора де Сюрвиля, рыцаря.

На руках у дамы была по всем правилам оформленная бумага, которую она готова была предъявить всем и каждому. Но предъявлять ее было некому. Все и без того были уверены, что приехавшие имеют право на вскрытие могилы, была бы охота. Заглянул в бумагу только ксендз, и то не из канцелярского рвения, а из-за исключительной настойчивости дамы. В бумаге она прозывалась ближайшей родственницей покойного и его вдовой. Правда фамилия у нее была не Сюрвиль, а какая-то другая. Но ведь это все мелочи. Народ тут же прозвал ее «безутешной вдовой» и искренне сочувствовал ее горю.

Получив все эти сведения, княгиня Гондлевская ужасно всполошилась, считая, что обязательно должна принять француженку в замке. Ведь павший смертью юноша принадлежал к высокому роду. Всем этим желаниям князь дал жестокий отпор, сказав, что «это еще как посмотреть» и что, быть может, именно рыцарь и есть виновник смерти их сына Онуфрия.

— Знать их не хочу! Эти люди никогда не переступят порог моей обители! — громыхал он у себя в кабинете, но на следующее утро вдруг помягчел: — Не мешало, однако, чтобы кто-то из нашего дома присутствовал при выемке останков. Пусть это будет знаком примирения двух враждующих сторон.

Какие там «враждующие»? Слово «Франция» сейчас было святым для любого честного поляка, а князь Гондлевский не хотел подавать кому-нибудь повод подозревать себя в симпатии к этому выскочке саксонцу, которого Россия уже назвала Августом III.