Библейский контекст в русской литературе конца ХIХ – первой половины ХХ века - Игорь Сергеевич Урюпин

2. Какие молитвы становятся частью метатекста повести М. М. Пришвина «Мирская чаша» и романа «Кащеева цепь»? Какое идейно-философское значение они имеют?

3. Каков смысл названия повести М. М. Пришвина «Мирская чаша»? Какие библейские ассоциации аккумулирует в названии повести писатель?

4. Как вознамерился автобиографический герой повести М. М. Пришвина «Мирская чаша» победить в себе «обезьяньего раба»?

5. Как в повести М. М. Пришвина «Мирская чаша» художественно реализуется апокрифический мотив именования Адамом вещей и явлений?

6. Почему герои повести М. М. Пришвина «Мирская чаша» «не различают» легендарных правителей Востока, упоминаемых в Библии, – Навуходоносора и Валтасара?

7. Какова позиция автобиографического героя повести М. М. Пришвина «Мирская чаша» по отношению к революции? Как Алпатов осмысливает судьбу России, сбившейся со своего духовного пути? Какие библейские образы-символы указывают на обретение выхода из тупика истории?

8. Как в романе М. М. Пришвина «Кащеева цепь» представлен мотив изгнания из рая? Кто является изгнанником / изгнанниками?

9. О каких «двух Адамах» говорится в Священном Писании и как в романе «Кащеева цепь» М. М. Пришвин откликнулся на этот библейский парадокс? Кого писатель называет «первым», а кого «вторым» Адамом? Каков социально-философский смысл этого «различения»?

10. Кого в романе М. М. Пришвина «Кащеева цепь» Курымушка называет таинственно: «Большой Голубой»?

11. Какая тайна Богообщения открылась автобиографическому герою романа М. М. Пришвина «Кащеева цепь»?

Темы докладов и рефератов

1. Архетип рая в творчестве М. М. Пришвина.

2. Тема пророчества и образ автора-пророка в прозе М. М. Пришвина.

3. «Любовь различающая» в онтологической концепции М. М. Пришвина.

4. Библейский метасюжет о братоубийственной розни Каина и Авеля в повести М. М. Пришвина «Мирская чаша».

5. Мотив продажи первородства за чечевичную похлебку в повести М. М. Пришвина «Мирская чаша».

6. Апокалиптические образы в повести М. М. Пришвина «Мирская чаша».

7. Мотив покаяния в прозе М. М. Пришвина.

8. Библейский миф об Адаме и Еве в творчестве М. М. Пришвина.

9. Концепт «земля» в романе М. М. Пришвина «Кащеева цепь»: библейский контекст.

10. Библейская мифологема богоборения Иакова в романе М. М. Пришвина «Кащеева цепь».

Библейский текст и его художественная трансформация в творчестве М. А. Булгакова

I

В 1930-е годы, в период напряженной работы над романом о Христе и дьяволе, настольной книгой М. А. Булгакова, по воспоминаниям его жены Л. Е. Белозерской-Булгаковой, была Библия [17, 139]. Интерес к Священному Писанию, которое хорошо знал сын профессора-богослова, не отличавшийся, впрочем, в юности особой религиозностью и бравировавший своим «неверием» [98, 69], начал осознанно проявляться у М. А. Булгакова в середине 20-х годов, ознаменовавшихся, с одной стороны, ожесточенным богоборчеством, решительно им осуждаемым, а с другой – новым всплеском религиозных исканий интеллигенции, названным впоследствии «второй волной» русского богословского Ренессанса. Один из ее ярчайших представителей Н. А. Бердяев (с ним М. А. Булгаков познакомился на заседаниях Вольной философской ассоциации в Москве [243, 25]), прозревая суть русской революции, представлявшейся ему «феноменом духовного и религиозного порядка» [25, 270], утверждал, что воцарившийся в России большевизм породит «новую мифологию» на «старом» библейском фундаменте.

В этом было нетрудно убедиться и М. А. Булгакову, наблюдавшему за построением советского миропорядка, призванного, по мысли его идеологов, воплотить давнюю мечту человечества о рае на земле. Все предпринимаемые для этого партией и ее боготворимым вождем конкретные шаги, приближающие заветный коммунизм, вполне естественно вызывали у писателя невольные ассоциации с библейскими «днями творения», венцом которых, согласно книге Бытия, явился человек, нареченный Адамом. «Нового человека», созданного из праха на обломках старого мира («У нас нет других кирпичей, нам строить не из чего» [202, 14], – сетовал В. И. Ленин), поистине «нового Адама», рожденного в горниле революции, пламенно проповедующего свою «красную» идею, презирающего духовно-небесное и абсолютизирующего материально-земное, начинает восторженно воспевать пролетарская литература и искусство.

М. А. Булгаков, весьма скептически относившийся к революции и получивший в родной стране «аттестат белогвардейца-врага», прилагавший в своем творчестве «великие усилия СТАТЬ БЕССТРАСТНО НАД КРАСНЫМИ И БЕЛЫМИ» [46, V, 447], пытался с позиции вечности, а не сиюминутной суеты осмыслить происходящие в России духовно-общественные процессы. Уже в первом своем крупном эпическом полотне «Белая гвардия» (1925), раскрывавшем трагедию «русской усобицы», писатель, обращаясь к библейской образности, художественно исследует те нравственно-этические ценности, которые были дарованы Богом первозданному человеку, не сумевшему сберечь их во всей полноте в своем грехопадении и ждущему неминуемой расплаты. Не случайно эпиграфом к роману стали слова из Откровения св. Иоанна Богослова: «И судимы были мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими…» [46, I, 179].

Апокалиптические мотивы, являющиеся по своей сути сакрально-мистическими знаками вселенского Эпилога, в произведениях М. А. Булгакова тесно переплетаются с образами библейского «Пролога» – книги Бытия, тем самым восстанавливается неразрывная священная связь Альфы и Омеги, Первого и Последнего звена в цепи мироздания. Символами божественного единства диаметрально противоположных начал – мира и войны, жизни и смерти в «Белой гвардии» становятся «две звезды», с космической высоты взирающие на разворачивающиеся в Городе всемирно-исторические события: «звезда пастушеская – вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс» [46, I, 179]. За внешними мифологическими ассоциациями с эллинистической эпохой, так любимой М. А. Булгаковым, таится едва заметный библейский пласт: римская Венера, само имя которой соотносится с понятиями «род», «произращение» (venire) [162, I, 97] , оказывается тождественна ветхозаветной Еве («Chavvah – евр. – жизнь» [162, I, 279]), а красный Марс есть не что иное, как воплощение первочеловека (Адам в переводе с древнеевр. означает «красная земля» [31, 23]). Так в творческое сознание М. А. Булгакова входит библейский миф об Адаме и Еве, через призму которого писатель невольно постигает современный ему мир.

Однако в «Белой гвардии» вечная история Адама и Евы дается имплицитно, через систему аллюзий и типологических параллелей. Дом Турбиных, где царила гармония и счастье, напоминал «райский сад», вытканный на пестром потертом ковре [46, I, 181], до тех пор пока в «великий и страшный год по Рождестве Христовом 1918» [46, I, 179] не рухнул в одночасье старый мир, за которым последовало крушение безмятежного быта и бытия семьи Турбиных, оказавшихся поистине изгнанными из рая. Ведь «нет худшего наказания для Булгакова, чем гибель дома» [127, 157]. Подобно напутствию Бога первым людям, покидающим пределы Эдема и выходящим в жестокий мир, звучит завещание умирающей матери в преддверии тяжелых испытаний для ее детей в революционную годину («Дружно…живите» [46, I, 181]). Образы Адама и Евы проецируются на Тальберга и Елену, но в отличие от библейского в булгаковском тексте сатанинскому искушению, исходящему от немцев, недавних врагов по Мировой войне (сатана – «слово, означающее вообще противника и врага» [31, 627]), подвергается не женщина, а мужчина, «познавший» политический соблазн (приближение к Городу Петлюры, грозящего неминуемой расправой за сотрудничество с гетманом) и трусливо спасающий свою жизнь, оставляя на произвол судьбы собственную жену. Снижено сатирической пародией на семейную идиллию ветхозаветных прародителей оказываются взаимоотношения Василия