Превращенная в мужчину - Ганс Эверс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лакей ушел. Она слышала его приглушенные шаги по коридорному ковру. Рванула дверь, позвала его обратно. Написала на конверте фамилию Яна. Взяла листок бумаги и нацарапала: «Я должна немедленно говорить с тобой». Отдала письмо лакею, попросив тотчас же передать по адресу.
Теперь она снова ждала. «Как тот мужчина внизу у фонаря, — подумала она. — В омнибусе или в трамвае? Ах! Куда-нибудь довезет!»
Нет, она ждала Яна! Чего же она хочет от него?
Стояла неподвижно, тяжело дыша в резком возбуждении. Кузен придет, конечно, он придет. Тогда…
Постучали. Она крикнула: «Войдите!» Вдруг она вспомнила, что на ней только рубашка. Побежала в спальню, накинула кимоно.
Вошел лакей. Он поставил на стол большой графин, стакан и пару соломинок. Пожелал спокойной ночи и удалился.
Она уселась на диван, налила, поднесла к губам и поставила обратно. Не выпила ни капли. Ждала…
Ждала…
Снова постучали. В комнате стоял Ян.
— Прости, Приблудная Птичка, — воскликнул он, — я не мог освободиться раньше. Должен был пить виски с Брискоу — он видит небеса разверстыми.
Он взял стакан, попробовал.
— Холодная утка! Смотри-ка, ты приказала приготовить холодную утку? Это — умно. Чокнемся… За твое…
Он остановился.
— Как, всего только один стакан? Не собиралась ли ты всю бутыль выпить одна?
Он опорожнил стакан, снова наполнил его и подал ей.
Она взяла, но едва могла держать стакан — так дрожала.
— Боже мой, что с тобой? — спросил он.
Подсел к ней, поднес стакан к губам и заставил выпить. Она молча поблагодарила его, ее грудь вздымалась, руки повисли.
— Ты больна? — прошептал он, обнял ее, взял ее руки, погладил по щеке.
Она не отвечала. Позволяла ласкать себя. Как это было хорошо, как хорошо!
Он говорил с ней, как с собачкой.
— Где болит? Теперь хорошо, это пройдет! Пей, зверюшка, пей!
Две большие слезы выкатились из ее глаз, за ними — еще и еще. Он взял ее голову в обе руки и высушил поцелуями слезы со щек. Снова и снова он подносил стакан к ее рту — велел ей пить. Она смеялась сквозь слезы. Это был Ян, этот большой юноша Ян! Это был его способ обращаться с больными: целовать, ласкать, гладить — и опять новый глоток питья!..
Но она не была больна. Была только…
Она открывала, как он требовал, губы, глотала холодное вкусное шампанское… Не сказала ни одного слова. Она только думала: «Ян… Ян…»
Но даже один этот короткий слог она не решалась произнести. Чувствовала: если заговорит, все исчезнет. Он встанет, сострит, облегченно вздохнет, скажет, что все, слава Богу, хорошо! Она должна только спать, как следует, хорошенько выспаться. И он уйдет, оставив ее одну.
Вот чего она боялась. Теперь она жила, жила: Ян был с нею.
Она положила голову на его грудь, легко всхлипнула, быстрая судорога пробежала по ее телу.
Он приподнял ее, посмотрел.
— Что, что с тобой? — спросил он.
Она сквозь слезы выдержала его взгляд. Не отпускала его. Чувствовала, что в эту минуту держит его, что он — ее. Он пропал и не был самим собой, когда не мог больше смеяться своим свободным, гордым, безответственным смехом.
И чувствовала также, что она красива в эту летнюю ночь, снова красива. Еще красивее ее сделали месяцы и годы мучений и горя, боль и страстная жажда его поцелуев. Она положила руки ему на плечо.
— Что такое? — бормотал он. — Что такое?
Все его превосходство и независимое высокомерие спали с его лица, как маска, как одежда с плеч. Он сидел возле нее, обнаженный и простой, как бедный маленький мальчик, ищущий свою мать…
«Ян! — думала она. — Ян!»
Он как-то смутился, гладил себя рукой по лбу и по волосам. Налил стакан до краев и пролил. Искал слова и не находил. Он шептал:
— Эндри!
Она приподняла голову, слегка, почти незаметно…
Они встали, как во сне, и, прижавшись друг к другу, пошли в спальню.
* * *Она долго лежала без сна в эту ясную ночь. Ворочалась постоянно и все смотрела на Яна, спавшего возле нее. Гладила его, целовала в глаза и губы — нежно, нежно, чтобы не разбудить. Снова ложилась, клала свою руку под его плечо, тесно прижималась к нему.
Так спокойно, так тихо дышал он. Иногда она пугалась, когда не слышала его дыхания. Прикладывала ухо к его груди, прислушивалась к биению его сердца, колебанию его легких.
Один раз он забеспокоился, начал в полусне ворочаться во все стороны. Схватил ее, притянул к себе, обнял обеими руками. Так лежала она, тихо, счастливо — и заснула.
* * *Она с криком вскочила. Ей что-то приснилось, что — не знала. Протерла глаза, опомнилась.
Было пусто. И стулья, на которые он в беспорядке побросал свои вещи, тоже пусты.
Сердце ее чуть не разорвалось — так сильно оно билось. Она взглянула на часы: после полудня!
Полдень. Уже несколько часов, как он мог сидеть в поезде! Она вскочила, пробежала по комнате, искала… Нигде от него ни записки, нигде — ни одного жалкого слова? На этот раз без прощания!
Она не решалась звонить. Тогда придет лакей, окончательно убедит ее, что Ян уехал, снова уехал. Она с большим трудом поплелась обратно, упала на кровать, потом села. К чему вставать, к чему одеваться, к чему все?
Когда постучали, она подбежала к двери. Письмо — и господин ожидает ответа. Она взглянула на конверт — почерк Брискоу. Прочла: может ли он ждать ее к завтраку?
Велела ему передать, что будет пить с ним чай, путь зайдет за нею.
Что? Брискоу? Часов в ее распоряжении еще достаточно, и тем временем…
Тем временем она узнает…
Затем зазвонил телефон. Она уже знала, что это — Ян. Знала также твердо и определенно, что он скажет: да, сегодня он уезжает…
Она взяла трубку, стала слушать, что он говорит. Вскочила веселая и благодарная. Он хотел бы раньше, чем уехать из Мюнхена, еще раз с ней поговорить. Пусть она придет с ним позавтракать в ресторан «Времена года».
Итак, он не уехал без прощания.
Эндри умылась и оделась. Сбежала вниз по лестнице, к боковому выходу, чтобы не попасть в руки Брискоу. Вызывала автомобиль, вскочила в него.
Она беззвучно усмехнулась про себя. Если бы он только мигнул, она побежала бы к нему, но когда, когда он позовет ее? Она думала: я послушна ему. Послушна — в половом смысле? Она покачала головой. Что ей надо сегодня и в остальное время? Только несколько поцелуев, несколько ласковых слов — что еще? Она желала души его и ничего иного. Той души, которую он топтал ногами, отвергал, скрывал. Той души мальчика, которой не знал ни один человек, ни один, кроме нее.
Впрочем, еще один, быть может! Бабушка. Та старая женщина в Войланде могла знать его душу! Та могла догадываться, что делается у него в душе.
Но та никогда не сможет ему помочь. Она всегда, как и он, выдавала себя за твердый гранит, чтобы никто не мог рассмотреть, как тепло и мягко у нее около сердца.
…Она сидела у кузена, гладила его руку. Он не отнимал ее, терпел ласку, отвечал на нее и не смеялся. Оба молчали.
Наконец он заговорил:
— Если ты не хочешь говорить, то, конечно, я должен начать…
— Что мне тебе сказать? — спросила она. — Все, как всегда, было и, как всегда, будет. Ты уедешь и оставишь меня. Я люблю тебя, а ты меня не любишь. Разве не так?
Он медленно покачал головой.
— Нет, не вполне так. Видишь, Эндри, я любил тебя и люблю теперь. Поскольку мне доступна любовь. Это так. Но я не могу дать то, чего во мне нет.
Она думала: «А разве ты знаешь, что есть в тебе? Ты ведь и не хочешь этого знать!»
— Видишь ли, Приблудная Птичка, — продолжал он, — я должен плавать свободно. А вдвоем плавать нельзя — не выходит! Некоторое время — можно. Например, от Войландского берега до Эммериха. Но ненадолго, не навсегда, не навеки. В этом случае надо остановиться и стать оседлым. А я не хочу ошишковаться!
— Чего ты не хочешь? — спросила она.
— Ошишковаться, превратиться в клубень, — засмеялся он. — Красивое слово, не правда ли? Объясню тебе, что я имею в виду. В море плавают красивые животные — плащеноски.[1] Из низших животных — несомненно, самые высшие. Из беспозвоночных — несомненно, те, которые уже имеют нечто похожее на становой хребет. Они, почти как рыбы, гоняются друг за другом, наслаждаются своею жизнью. Но таковы они лишь в молодости, в стадии личинки. Как только становятся старше, вспоминают о своем почтенном мещанстве. Становятся оседлыми, крепко усаживаются, теряют и зрение, и слух, и даже становой хребет, и нервную трубку. Зато они начинают выделять много клетчатки, образуют из нее покрышку, превращаются в комки, в клубень, становятся шишковатыми и сидят всю жизнь, как глупые клубни и противные картофельные груды. Это значит: они стары и оседлы. Понимаешь? Я не хочу стать таким клубнем. Пока есть силы, хочу оставаться молодой личинкой, свободно плавающей в море.
