1993 - Сергей Шаргунов

– Неправда, – Таня взяла из стога пучок, оказавшийся худосочным, и кинула ему в лицо – бледное пятно под белыми волосами.

Сухие травинки пролетели, не достигнув цели, и осыпались.

– Ты в кого такой белый?

– У меня бабка была с Вологды, мамина мама. Я ее не видел, только на фотографии. Она была добрая вроде, и батя у меня добрый был, зато сестра – гадюка. Когда батя разбился, она совсем распустилась. Мамка ей всё позволяет. Таня! – он назвал имя с какой-то ласковой болью.

– Чего?

– Таня! Ты книги читаешь, Рита – никогда. Ты добрая, ты ей не подражай. Что ты ее ревнуешь? Ты радуйся, если он ей достанется. Повозит и выбросит.

– А с кем мне водиться, по-твоему?

В согласии с ее вопросом откуда-то из стога со звучной бесстыжей искренностью чирикнул кузнечик.

– С другим, – Федя не сходил с места.

– Кто это, интересно?

– Ну…

– Кто?

– Не знаю, – промямлил он и хлопнул по стогу, вероятно, огорчаясь, что не в силах ответить прямо, и сразу же, решившись, обморочным голосом сказал: – Ты мне всегда нравилась.

Раньше его смущение передалось бы и Тане, но теперь она ощущала странную власть, какое-то перед ним порочное преимущество, и холодно осведомилась:

– И что дальше?

Он подался к ней, взял за руки:

– Тань…

Ее вялые руки раскачивались в его пульсирующих, шершавых и неожиданно цепких. Двое стояли и молчали среди запахов травы, накрытые, как стеклянной крышкой, августовским небом, и, кажется, были готовы немедленно пуститься в танец.

Таня подняла глаза к звездам и тотчас закрыла, но свет продолжал мерцать в ней, оставляя острый мгновенный отпечаток на изнанке век, на сетчатке глаз, и ей почему-то представилось, что ее веки – это проколотые билетики. Такие билетики они пробивали с мамой в Москве, когда ехали в троллейбусе… В троллейбусе… В троллейбусе сгорела баба Валя… Как всё ужасно! “Я – пробитый билетик”, – подумала неизвестно откуда пришедшей фразой и ощутила все родинки своего тела – дырочками, сквозь которые беспрепятственно текут звезды. Голубоватый свет тек сквозь нее, и этот свет был тоской.

– Отпусти! – она легко освободила руки.

– Почему? – Федя, привстав на цыпочки, всматривался в ее лицо.

– Я Егора люблю!

– Что?

– Что слышал!

Ночь поделила мир – веселое чудаковатое сверкание небес и густой наваристый мрак земли.

Отчаяние захлестнуло Таню, она пошла вслепую с поля, опустив голову, не разбирая пути, мимо чьих-то горящих окон, чьей-то красиво освещенной террасы, отражение которой ложилось на дорогу светлыми квадратами как бы тонко намазанного сливочного масла. Им встретился дым табака, огонек сигареты пульсировал у ворот, кто-то хрипловато сказал: “Доброй ночи”. Федя ответил: “Здрасьте”, Таня не откликнулась. Она стремилась домой и одновременно чувствовала, что некуда идти.

Федя растерянно бормотал:

– Тань… Ты не обижайся. Я… Я просто… хотел тебя утешить… Ты красивая. Я вижу, что красивая. Очень. Вот я и хотел…

Таня опять и опять вспоминала Егора с Ритой в машине, представляла, как они перешли к нему в дом, лежат на перине, представилась перина, вычитанная из книг, – белая и высокая, обнялись и сплелись на перине, и, разлепив поцелуй, смеются над ней, говорят про нее гадости. Они будут всё время вместе, и всем в поселке будет известен ее позор. И в школе всем. И все будут считать ее жалкой. Она никому не нужна. Только родителям нужна немножко. Зачем она идет с этим мелким? Может быть, теперь ей надо ходить с ним всегда, с придурком таким? Еще увидит кто, совсем засмеют.

Федя неловко схватил ее за запястье. Она отдернулась и на ходу топнула босоножкой. Где-то впереди раскатисто громыхнуло, Таня остановилась, и Федя быстро поцеловал ее руку.

– Слышала?

И сразу, не оставляя сомнений, что это не был гром, посыпались выстрелы, длинно, хлестко, очередями…

Пауза. Бу-бу-у… Новый гулкий удар в землю, еще удар, и новые многократные очереди, наложенные друг на друга. Тишина… Взрыв… Стрельба очередями…

– Софрино, – сказал Федя.

– Да, оно… Давно такого не было, – Таня поняла, что это и впрямь армейская бригада в трех километрах отсюда.

– Пушками стреляют. И автоматами, – со знанием дела уточнил он.

Ее чуть-чуть отпустило чувство отчаяния. Бу-бу-у… Тупой удар. Звуковое эхо распустилось в небе, две взъерошенные звезды пролетели в разные стороны, как трассирующие пули.

– Я же говорил! – вскрикнул Федя.

– О чем?

– Про войну.

– Да что ты врешь!

– Не вру я! Я был там. С ребятами гильзы собирал. Там дыра в заборе. Нам там офицер один, друг отца, сказал: будет заваруха…

Взрывы прекратились, но теперь с перерывами палили автоматы, звук был слабее, возможно, стрелял один автомат, замолкал, и тогда включался другой…

Постояли, двинулись дальше. Миновав перекресток, не заметили стоявшую машину, одновременно вздрогнули, когда зажглись фары, и замерли на скатерти яркого света.

Дверца распахнулась, вывалился Егор. Загремели очереди вдали.

– Здорово, земляки! – их обдало водочной вонью. – Чо не спится, а? Здоров, малой. – Он поднял мясистую пятерню, то ли великодушно, то ли карающе, пристально вглядываясь в Федю, но Таню как будто не замечая. – Или ты чо, борзый, а?

– А чо? – неожиданно четко и звонко сказал мальчик.

– В жопе черно! – Егор приблизил к его лицу сложенные пальцы, резко схватил за плечо левой рукой и отвесил несколько быстрых щелбанов, издавших какой-то пластмассовый подлый звук.

Таня решительно шагнула вперед, но Егор тут же перегородил ей путь.

– Пропусти! – сказала она независимо.

– Куда-а? Кто тебя ждет, ведро? С этим дятлом пошла… Тебе по хер ваще, с кем, а? Ты! – Он говорил путано и злобно, покачиваясь и заслоняя свет фар.

Опять застрекотали автоматы, сразу несколько, трескуче и ожесточенно, наперегонки.

Федя тонко взвыл, бросился на Егора и, будто нырнув, головой ударил его куда-то в живот. Егор шатнулся, протяжно зарычал: “Тва-а-р-рь!” – и огромными руками схватил мальчика за светлые вихры. В следующее мгновение Федя, уронив слабый вскрик, полетел в крапивную темноту канавы.

Автоматная стрельба прервалась, и Таня опять ощутила запах водки, густой, как запах зверя. Мальчик со стоном завозился в канаве.

Егор с силой зажал Таню в объятиях.

– Не надо…

– Нада-а… – он душил ее всей победной мощью молодого мяса, буграми мышц, тельняшкой, пахнущей мокрым потом, горьким куревом, сухой рыбой и сладкими Риткиными духами. – Нада-а…

“Враг, враг, враг”, – сердце мучительно колотилось в Тане. Лицо любимого врага наплыло, горячее. Он шлепал слюнявыми губами по ее губам, которые она держала сомкнутыми, знакомым крепким языком пытался раздвинуть их, наконец присосался, затягивая губы целиком.

– Эй, говно, – позвал из темноты Федя бесстрашным голосом.

Егор разжал объятия:

– Ты кому? – Он качнулся в темноту.

Таня побежала.

…Она лежала под бубнеж телевизора и, притворяясь спящей, вспоминала с закрытыми глазами счастливый день.

В тот день они не купались. Она была рада. Море, в котором она чуть не захлебнулась, нравилось Тане, если в него не лезть. Море пузырилось, сорило белыми брызгами. Море звучало так, как будто слева направо с огромного здания снимают шуршащую завесу. В тот день в Ялте было облачно, но безветренно и тепло, синяя и голубая вода сменилась белесой и сероватой.

Они отправились в Ботанический сад – мама предложила, папа не хотел, но согласился. В конце набережной возле платанового пятачка желтел автобус, который, набившись пассажирами, затрясся узкой дорогой мимо гор. Остановились на широкой площадке у гранитного постамента с гипсовым бюстом Ленина, вошли в роскошные ворота Ботанического сада и спускались в сторону моря, лестница за лестницей, за садом сад. Сложный многослойный аромат, люди, как призраки мелькающие в прорехах зелени, таблички с названиями, гигантские стволы в коричневой шерсти, голые карликовые деревца, грубые волокна пальм, тяжелые бархатные розы в гудении пчел, бамбуковые сквозные чащи, журчание поливочных шлангов среди зарослей, щебетание птиц, и повсюду, Тане казалось, панически тренькал звоночек невидимого велосипеда, бесконечно срывающего-с я вниз по ступеням… Это были не птицы, не журчание, а именно звонок, железно дребезжащий, обгоняющий их. Посредине сада они, поплутав и понюхав растения, другими лестницами пошли обратно наверх. А звоночек велосипеда всё острее и больнее звенел вниз, против их движения…

Таня пыталась идти быстрее, как будто на самом верху она увидит велосипед (ей давно обещали подарить), мама поднималась не так резво, она хватала дочь за руку, тормозя, и оглядывалась на папу с беспокойным смехом: “Идем уже, Вить! Прекрати этот маразм!” Папа, едва ступил в сад, начал внимательно читать таблички. Сначала мама читала вместе с ним, они смеялись диковинным названиям, Таню смешил их смех, потом маме это надоело, теперь она покрикивала, папу торопя, но он слушался только с третьего раза, недовольно мотая головой.