Золотая тетрадь - Дорис Лессинг

В то утро Стэнли уставил крышку рояля рядами пивных кружек. В углу был еще ящик пива. Вокруг рояля стояло густое облако дыма, сквозь которое, мерцая, тянулись полосы отраженного солнечного света. Молодых людей у рояля от остального пространства большой комнаты отделяла завеса пронзаемого солнцем дыма. Джонни играл, играл, играл. Играл, забыв обо всем на свете. Стэнли пил, курил и посматривал на входящих девушек, прикидывая, которые из них могли бы подойти ему или Джонни. А Тед жадно искал общения то с политической душой Стэнли, то с музыкальной душой Джонни. Как я уже говорила, Тед много занимался музыкальным самообразованием, но играть он не умел. Он напевал отрывки из Прокофьева, Моцарта, Баха, на лице его отражались муки импотента, умирающего от желания, и он умолял Джонни сыграть то, что он напевал. Джонни мог подобрать на слух все что угодно, и он принимался правой рукой играть те мелодии, которые Тед ему напевал, а его левая рука при этом замирала в нетерпении над самыми клавишами, не касаясь их. И стоило Теду на мгновение ослабить силу гипнотического давления на Джонни, как его левая рука тут же бросалась в синкопу, и вскоре уже обе руки снова яростно предавались джазовому неистовству, а Тед улыбался, кивал и пытался поймать взгляд Стэнли, чтобы разделить с ним свое горестное удивление. Но ответная улыбка Стэнли выражала лишь спокойное дружелюбие, к музыке он был абсолютно глух.

Эта троица провела за роялем весь день.

В зале было человек десять или пятнадцать, но он был таким большим, что казался совсем пустым. Мэрироуз и Джимми, стоя на стульях, прикрепляли к темным балкам бумажные гирлянды, им помогали около дюжины рядовых из военно-воздушных сил, которые, прослышав, что здесь будут Стэнли и Джонни, приехали из города на поезде. Джун Бутби сидела на подоконнике, наблюдая за происходящим из глубин мира своих тайных фантазий. Когда ее пригласили помочь, она медленно покачала головой, а потом отвернулась к окну и стала всматриваться куда-то в сторону далеких гор. Пол какое-то время стоял рядом с группой, занятой развешиванием гирлянд, а потом, конфисковав у Стэнли некоторое количество пива, направился ко мне и пристроился рядом на подоконнике.

— Ну, разве это не печальное зрелище, дорогая Анна? — сказал Пол, указывая на группу молодых людей, окружавших Мэрироуз. — Вот перед нами они, и все они, без сомнения, буквально истерзаны сексуальным воздержанием, и вот перед нами она, прекрасная, как майский день, но она и помыслить ни о ком не может, кроме своего умершего брата. И вот Джимми, он стоит рядом с ней, совсем близко, но он и помыслить ни о ком не может, кроме меня. Время от времени я говорю себе, что мне бы следовало с ним переспать, а почему бы нет? Я бы его этим так осчастливил. Но если быть честным, я с неудовольствием прихожу к заключению, что я не только сейчас не являюсь гомосексуалистом, но и никогда им не был. Ведь по кому я тоскую по ночам, растянувшись в своей одинокой постели? Тоскую ли я по Теду? Или даже по Джимми? Или по кому-нибудь из юных доблестных героев, которыми я со столь завидным постоянством окружен? Вовсе нет. Я тоскую по Мэрироуз. И я тоскую по тебе. Разумеется, я бы предпочел, если бы это было возможно, чтобы вы пришли ко мне по очереди, а не одновременно.

В зал вошел Джордж Гунслоу и прямиком направился к Мэрироуз. Она все еще стояла на стуле, поддерживаемая своими кавалерами. При его приближении летчики раздались во все стороны. Внезапно произошло кое-что страшное. Всегда, когда Джордж заговаривал с женщиной, он делался неуклюжим, чрезмерно смиренным, иногда он даже начинал заикаться. (Однако это всегда звучало так, будто он заикается нарочно.) При этом он неотрывно, очень напряженно и почти угрожающе смотрел женщине в лицо. Глаза у него были глубоко посаженные, карие, выразительные. При этом Джордж продолжал держаться смиренно и кротко, и говорил он почти извиняющимся тоном. Женщины волновались, сердились или начинали нервно посмеиваться. Безусловно, он был сластолюбцем. Я имею в виду подлинным сластолюбцем, а не мужчиной, который по тем или иным причинам таковым притворяется, как это сейчас делают столь многие. Джордж был мужчиной, который по-настоящему и очень сильно нуждался в женщинах. Я говорю это потому, что в наше время таких мужчин осталось немного. Я имею в виду цивилизованных мужчин, привязчивых, лишенных сексуальности мужчин нашей цивилизации. Джордж нуждался в том, чтобы женщина ему подчинялась, чтобы она физически находилась во власти его чар. А сейчас мужчины больше не могут властвовать над женщинами в этой области, не испытывая при этом чувства стыда. А если и могут, то очень немногие. Когда Джордж смотрел на женщину, он представлял себе, какой она станет, когда он ее оттрахает до бессознательного состояния. И он боялся, что женщины увидят отражение этих мыслей в его глазах. Тогда я этого не понимала, я не понимала, почему я так смущаюсь, когда он на меня смотрит. Позже мне довелось повстречаться еще с несколькими такими же мужчинами, и все они были столь же неуклюже и нетерпеливо смиренны, и в них во всех чувствовалась та же скрытая и надменная мощь.

Джордж стоял рядом с Мэрироуз; она, возвышаясь над ним, стояла на стуле с поднятыми вверх руками. Блестящие волосы волнами рассыпались по плечам, а одета она была в тот день в ярко-желтое платье без рукавов. Ее руки и ноги были покрыты ровным золотисто-коричневым загаром. Смотревшие на Мэрироуз парни из военно-воздушных сил уже были почти без чувств. Да и Джордж на какое-то мгновение замер с потрясенным видом. Джордж что-то сказал. Она резко опустила руки, медленно шагнула со стула на пол и теперь стояла рядом, глядя на него снизу вверх. Он сказал что-то еще. Я помню выражение его лица, — подбородок агрессивно выставлен вперед, напряженный взгляд, и общее выражение какого-то тупого смирения. Мэрироуз подняла руку, сжатую в кулак, и резко ударила его по лицу, снизу вверх. Она вложила в этот удар всю свою силу, — его лицо запрокинулось, и он даже невольно отступил на шаг назад. Потом она, не глядя на него, снова взобралась на стул и вернулась к тому занятию, которое была вынуждена прервать, — принялась развешивать гирлянды. Джимми улыбался Джорджу, вид у него был в высшей степени смущенный, как будто на нем лежала вся ответственность за только что случившееся. Джордж подошел к нам, он снова принял свой излюбленный клоунский вид, а почитатели Мэрироуз снова приняли позы беспомощного обожания.

— Что ж, — прокомментировал Пол. — На меня это произвело большое впечатление. Если бы Мэрироуз так ударила меня, я бы поверил, что мне уже удалось кое-чего добиться.

Но в глазах Джорджа стояли слезы.

— Я полный идиот, — сказал он. — Дурень. С какой стати такая красавица вроде Мэрироуз станет интересоваться таким, как я?

— Действительно — с какой стати?

— Кажется, у меня из носа идет кровь, — сказал Джордж, чтобы у него был предлог высморкаться. Потом он улыбнулся и продолжил: — Беды обступили меня со всех сторон. А этот ублюдок Вилли слишком увлечен своим треклятым русским языком, чтобы проявить ко мне хоть какой-то интерес.

— У всех у нас есть свои беды, — сказал Пол. Он излучал спокойное физическое благополучие, и Джордж сказал:

— Ненавижу двадцатилетних юнцов. Какие у вас вообще могут быть беды?

— Случай тяжелый, — сказал Пол. — Во-первых, мне двадцать. А это означает, что, когда я общаюсь с женщинами, я очень нервничаю и не знаю, как к ним подступиться. Во-вторых, мне двадцать. Вся жизнь у меня впереди, и, честно говоря, эта перспектива нередко наводит на меня ужас. В-третьих, мне двадцать, и я влюблен в Анну, и сердце мое разрывается на части.

Джордж бросил на меня быстрый взгляд, чтобы понять, правда ли это, а я пожала плечами. Он залпом осушил большую кружку пива и сказал:

— В любом случае, меня не должно волновать, влюблен кто-то в кого-то или нет. Я подлец и извращенец. Ну, хорошо, само по себе это было бы еще ничего, но я еще и практикующий социалист. И я свинья. Как свинья может быть социалистом, вот что мне бы хотелось понять.

Он шутил, но в его глазах снова стояли слезы, а тело было сведено напряженной судорогой сильных и тяжелых переживаний.

Пол повернулся к нему с присущей ему ленивой грациозностью и на несколько мгновений задержал на Джордже взгляд своих огромных синих глаз. Я почти слышала, как он думает: «О Боже, да здесь какая-то настоящая беда, а я даже и слышать об этом ничего не хочу»… Он соскользнул с подоконника на пол, улыбнулся мне очень тепло и очень нежно и сказал:

— Дорогая Анна, я люблю тебя больше жизни, но я иду помогать Мэрироуз.

А его глаза говорили: «Избавься от этого мрачного придурка, и я к тебе вернусь». Джордж вообще вряд ли заметил, что Пол нас покинул.

— Анна, — сказал Джордж. — Анна, я не знаю, что мне делать.

И я почувствовала то же, что и Пол: я не хочу иметь дела с настоящей бедой. Мне захотелось пойти развешивать гирлянды вместе со всеми, потому что теперь, когда к ним присоединился Пол, там неожиданно стало очень весело. Они начали танцевать. Пол с Мэрироуз и даже Джун Бутби, потому что мужчин в зале было больше, чем девушек, и постояльцы отеля потекли в зал, заслышав танцевальные ритмы.