Между строк - Януш Вишневский

Януш Леон Вишневский, Малгожата Домагалик

Между строк

Варшава, воскресенье, январь

Януш,

мы ведь больше не собирались писать друг другу. Не должно было быть электронных писем, собранных в книгу, и вот, пожалуйста, — никакой последовательности. Мы снова начинаем переписываться. Что ж, здравствуй! Может быть, на этот раз в нашей переписке будет меньше о политике и больше о любви, потому что первой люди уже сыты по горло, а что касается той, второй, то всегда остается надежда, что рано или поздно она наконец-то появится. Счастливая любовь. Хотя ты, как известно, не даешь ей почти никаких шансов на долговечность, разве только иногда, совершенно неожиданно, а исключение лишь подтверждает правило.

Три дня назад я была на премьере спектакля «Райские яблоки» в Театре «Полония» Кристины Янды[1], в шестьдесят девятую годовщину рождения Владимира Высоцкого. В зрительном зале сидели Вайда[2] и Ольбрыхский[3], о которых Высоцкий писал, а на сцене — жизнь гениального барда, переплетенная с историей и любовью к Марине Влади. Полная страстей, очень непростая жизнь. Неужели чувства, о которых мы помним всю жизнь, должны иметь такую высокую температуру? Вместо того чтобы согревать, они обжигают. Страшно об этом думать. С другой стороны, наше воображение всегда сильнее поражает какая-нибудь любовная драма, чем happy end[4]. К тому же разве каждому из нас хотя бы раз в жизни не казалось, что наша история любви напоминает историю Ромео и Джульетты… То родителям что-то не нравилось, то мы, по мнению других, были не готовы к чувствам или же сами были их недостойны…

С уважением,

М.

P. S. Пользуясь случаем, я хотела бы прояснить одну вещь. Эта книга не является маркетинговым ходом, так же как и предыдущая. Никто нас ни к чему не склонял и не принуждал. Это произошло само собой.

Франкфурт-на-Майне, вечер

Малгожата,

ты думаешь, что это будет вторая часть? Допустим, вторая, вот только чего? Книги? Нашей встречи? Нашего разговора? Я, хоть и понимал, что мы позволим читателям «просмотреть» наши письма, писал их отнюдь не с осознанием, что у нас с тобой своего рода срежиссированный диалог. Потому что в каждом из своих мейлов, позднее опубликованных в «188 днях и ночах», я с первой же фразы моментально забывал о том, что адресую письма многочисленным читателям. Я писал их только тебе. Впрочем, и себе тоже. Каждый разговор для меня прежде всего — встреча с самим собой. Если бы мне не хотелось сказать что-то самому себе, я бы этого не сказал никому другому. Какой бы интересной ни была для человека его собственная личность, он всегда наткнется на границы самопознания. А чтобы преодолеть эти границы, надо, по-моему, произвести самооценку. Это требует смелости. Смелости требует и разговор с другим человеком, но это смелость другого рода, когда мы подставляем себя под оценивающий взгляд собеседника. Даже если разговор сводится к банальному флирту, этакой угадайке, игре в чтение мыслей, флирт тоже представляет интерес, потому что заставляет задуматься и понять, почему другие говорят именно то, что они говорят. У многих нет ни желания, ни решимости подвергнуть себя такой оценке. И тогда одни идут к психотерапевту, а другие заводят длинный разговор с самим собой, такой вечный монолог. Именно это последнее сильно поразило меня по приезде в Германию: я увидел на улицах людей, громко разговаривающих сами с собой. А для немцев это было в порядке вещей…

Искусство беседы в современном мире исчезает. У нас становится все меньше времени, чтобы сделать остановку в гонке за счастьем и поговорить об этом счастье с другими. У живущих под одной крышей едва ли найдется несколько минут в день поговорить друг с другом. На ум приходит недавно опубликованный в немецком еженедельнике «Stern» рассказ одной супружеской пары, радикально изменившей свою жизнь после того, как эта пара застряла в лифте в одном из франкфуртских небоскребов. Им пришлось провести вместе четыре часа, прежде чем их вызволили из лифта. Пока они там сидели, они разговаривали друг с другом. Она призналась, что эти четыре часа спасли их брак. А он сказал, что, хоть слово «любовь» и не произносилось, говорили они в основном о ней. В лифте он впервые узнал, какую женщину он любит и, что гораздо важнее, почему.

Поэтому давай с тобой поговорим. Я снова буду ходить в мою любимую библиотеку, мы снова в приступах инкриминируемой нам «мегаломании» будем «хвастаться знанием» и сообщать друг другу то, чем обязательно хотели бы поделиться с другими. Я буду приводить данные, забрасывать тебя фактами, ссылаться на науку, сомневаться в сообщаемых тобою сведениях или восторженно принимать их. Я буду эгоистично «высасывать» из тебя все, чего пока не знаю. Потому что я обожаю узнавать. Возможно, даже больше, чем ты.

Но прежде я должен кое в чем признаться. А именно: в одном из интервью, касавшемся «188 дней и ночей», я позволил себе сказать кое-что о тебе, что называется, за глаза. Интервью пока еще не опубликовано, а потому все еще можно изменить. Приведу два его фрагмента.

«По „188 дням и ночам“ мне показалось, что Малгожата Домагалик доминировала над Вами. От многих вопросов и замечаний, например о первом сексуальном опыте или о самом важном из такого рода контактов, она отделывалась краткими и остроумными отговорками. Вы не чувствовали себя рядом с ней, простите за сравнение, как залившийся краской стыда юнец?

Домагалик доминирует над любым мужчиной. Может, это как раз и является причиной, в силу которой самые видные в Польше мужчины охотно приходят к ней, разговаривают с ней и раскрывают свои секреты, которые она потом публикует в своей рубрике „Мастер и Малгожата“ в журнале „Пани“. Вопреки распространенному мнению, мужчины обожают тех женщин, которые бросают им вызов. Особенно блондинок. Впрочем, что касается лично меня, я предпочитаю брюнеток. Я уже давно не чувствовал себя как заливающийся краской стыда юнец, но иногда я с ностальгией вспоминаю такое ощущение. Я с самого начала знал, что ни в каком разговоре Домагалик не впустит меня в свою спальню. Может, поэтому в Варшаве бытует сплетня, что у нас роман и еще двое взрослых детей, хотя мы знакомы только два года (смех).

Если бы Домагалик спросила Вас, Вы лично ответили бы ей прямо на вопрос о первом сексуальном опыте или о самом важном эпизоде из такого рода отношений?

Вы сейчас теоретизируете на провоцирующей читателя границе приличия. Малгожата Домагалик никогда не спрашивала меня об этом. Во-первых, она в высшей степени профессионал как журналистка, во-вторых, наши отношения никогда не доходили до такой степени близости. На этот вопрос я не стал бы отвечать даже сексологу. Подобные вопросы я в принципе игнорирую. И попросил бы господ журналистов больше не задавать их мне. Не все продается. Кроме того, слово „отношения“, когда речь идет о сексе, настолько холодно, что даже сексологов оно вгоняет в оторопь. Да и у меня Домагалик совершенно не ассоциируется с этим словом. Вы тоже профессионал, но, как мужчина, я понимаю Вашу устремленность и Ваше „отношение“ — пусть даже мой эпизод и не самый важный — к этой теме (смех)».

Теперь ты знаешь, что я говорю о тебе за твоей спиной, и, пожалуйста, прости, если в искренности я зашел слишком далеко.

Малгося, я очень рад, что нам предстоят очередные дни. И очередные ночи.

Сердечный привет,

ЯЛ, Франкфурт-на-Майне

P. S. Высоцкий…

Помню тишину в польских СМИ в июле 1980 года, когда он умер. Его похороны стали второй спонтанной демонстрацией (около 40 тысяч человек), происшедшей в стране, где демонстрации всегда были прекрасно срежиссированы. Первая имела место в феврале 1921 года, когда хоронили Петра Кропоткина, последнего русского анархиста. Высоцкий и Кропоткин были похожи друг на друга своей любовью к истине.

Володя Высоцкий…

«Голос молчаливого народа», как называли его литераторы. Песни Высоцкого всегда привлекали пристальное внимание литературных критиков, политиков и цензуры. А люди просто любили его, они внимали тем истинам, которые он нес им в своих песнях. Его могила в Москве — место настоящего паломничества, такое же как могила Джима Моррисона на парижском кладбище Пер-Лашез. Завидую твоей встрече с творчеством Высоцкого…

Варшава, вечер

Януш,

когда ты называешь меня Малгожатой, я чувствую себя так, словно мне сто лет, а мне бы этого вовсе не хотелось. Пока. Неправда, что я доминирую над любым мужчиной. Я понимаю, что это своего рода вежливость с твоей стороны, но я в ней не нуждаюсь. Не хочу оставлять этот вопрос неразъясненным. Речь идет вовсе не о доминировании, а о настоящем партнерстве. Мне никогда не приходило в голову соперничать с мужчинами по принципу «он лучше — она хуже, она лучше — он хуже». Я не боялась их, не соревновалась с ними только потому, что они носили брюки. Но это, в свою очередь, не мешало мне смеяться вместе с ними над одними и теми же анекдотами и смотреть футбольные матчи. Такое понимание разделения на женское и мужское делает женщину сильной, ведь она знает, что за ней стоит не придуманное, а настоящее партнерство. И что интересно, она не перестает быть женственной. Несмотря на это, я не раз слышала о себе мнение — и, пожалуй, чаще от женщин, — что я ледяная глыба и потому не люблю мужского общества. Все это чушь. Потому что именно мужчины и беседы с ними сделали из меня «публичного» человека, а то, что они продолжают со мной разговаривать и порой в этих разговорах впервые, быть может, раскрываются, я рассматриваю как настоящий успех. И профессиональный тоже. Почему они со мной разговаривают и не лгут? Я не знаю, есть ли в этом моя заслуга и в чем здесь секрет. В том, что я «ледяная глыба», или в том, что люди решаются совершить со мной своего рода «восхождение»…