Последний иерофант. Роман начала века о его конце - Владимир Корнев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Литургию уже отслужили, и около храма почти никого не было, только хромой нищий медленно пробирался от паперти к воротам да девочка лет шести, в светлой беличьей шубке и капоре, осторожно ступала на те места, где снег был не затоптан, а потом внимательно разглядывала миниатюрные следы, оставленные ее маленькими ботиками. Викентию Алексеевичу почему-то было интересно наблюдать за этой забавной девчушкой. Девочка что-то искала, комически семеня кукольными ножками, и наконец, подобрав веточку, принялась старательно рисовать на чистом снегу.
Викентий Алексеевич подошел поближе, распознал в изображении упрощенные контуры собора: стены, вход, большой округлый купол и малые главки по углам.
«Детский рисунок обычно не так-то просто понять. Значит, я еще не совсем спятил», — подумал Думанский, и ему стало легче. Девочку что-то беспокоило: она пыталась дотянуться палочкой до верхнего края рисунка, но рост не позволял, а испортить свое «творение», наступив на него, она не хотела. По сторонам же снег для нее был слишком глубок. Заметив рядом взрослого дядю, она вопросительно посмотрела на него, а когда тот улыбнулся в ответ, доверчиво протянула ему свою веточку. Викентий Алексеевич дрожащей рукой начертал над куполом восьмиконечный православный крест.
«Я же без креста! — тотчас вспомнил он. — Нужно непременно купить крест!»
— Спасибо, дяденька! — бойко произнесла девчушка, а после осторожно спросила: — А почему у вас ручки дрожат?
— Холодно! — прошептал Думанский, но тут же устыдился своего вранья. — Что-то мне не по себе, деточка… А как тебя зовут?
Маленькая барышня взяла назад «перо», крупными печатными буквами аккуратно вывела по белоснежной поверхности: «Ира». Потом застенчиво протянула палочку Думанскому:
— А теперь ваша очередь!
Он повиновался и написал рядом: «Викентий». «Отчего буквы выглядят так непривычно? Ах да, их сейчас выводит чужая рука… Даже почерк этой сволочи — и тот мне передался!»
Девочка прочитала вслух по слогам и вся просияла:
— А я знаю! Был такой мученик. Мне мама житие читала! Святая Ирина тоже мученица, ее имя значит «мир»… А когда день вашего ангела?
Викентий Алексеевич еще больше заволновался — голова его кружилась.
— Осенью мои именины.
— Пойдемте с нами, дядя! — совсем осмелела девочка. — Вон моя мама с сестрицей гуляют. Мы ее сегодня хотим покрестить!
Возле входа в храм стояла скромно одетая дама с укутанным младенцем на руках и внимательно читала какие-то объявления по приходу, вывешенные на соборных дверях.
— Зачем же я с вами пойду? — грустно спросил Думанский бойкую девчушку, а та, кокетливо чертя по снегу своей маленькой ножкой, выговорила:
— Ну-у, вот я стану больша-а-я… И ты женишься на мне!
«Святая простота!» — поразился Викентий Алексеевич.
— Когда ты станешь большая, я буду совсем старый и совсем противный.
— Она же этого не поймет… — так, словно разговаривал сам с собой, пробурчал под нос ковылявший мимо нищий.
— А вот и нет! — капризно произнесла девочка, топнув ножкой на противного старика. — Дядя всегда будет такой!
Хромой шарахнулся в сторону, а Думанский испуганно переспросил:
— Какой?!
— Красивый и умный! — не задумываясь, выпалила девчушка.
Несчастный адвокат был так растроган, что хотел погладить дитя по головке, но услышал недовольный женский голос:
— Ты что же это, Ирочка? Я сколько раз тебе наказывала — нельзя с чужими разговаривать! Пойдем сейчас же!
Ирочка надула губки, но повиновалась матери. Та властно взяла дочку за руку и повела ее в собор, мимоходом бросив на оборванного старика нищего и заросшего щетиной помятого субъекта сердитый взгляд.
Думанский инстинктивно рванулся за ними в храм. Сотворив три земных поклона у входа, он устремился к свечной лавке. «Сейчас я наконец куплю крестик, поставлю свечу празднику, и, может быть, наваждение пройдет»?!
Надев святой крест, с зажатой в руке самой дорогой свечой, Викентий Алексеевич направился к праздничному аналою. Сильно билось сердце. Приложившись к иконе Преображения, он с отчаянной надеждой глянул в зеркальную поверхность киота. Из стекла на него пялилась ненавистная кесаревская физиономия!
— Да что же это за че…вщина! — невольно вслух вырвалось у несчастного. Он спешно перекрестился, в страхе посмотрел по сторонам — не слышал ли кто? В это время из распахнувшейся алтарной двери медленно выплывал грузный, с копной серебристых курчавых волос батюшка. Важно поправляя на мощной переносице пенсне в золотой оправе, и, как-то нехорошо, самодовольно улыбаясь, он не спеша направился в северный придел. Священник явно слышал восклицание Думанского и, задержавшись возле него, иронически произнес:
— Ну что уставился, голубчик? Не можешь понять, куда попал? Храм это, дом молитвы, и никакой че…вщины здесь нету — нечего тут бояться, батенька!
От такого «пастырского утешения» Викентия Алексеевича передернуло. «Господи, может, мне все это снится»? Едва передвигая отяжелевшие ноги, он направился за священником, игриво — именно так показалось Думанскому — напевавшему рождественский тропарь.
«Батенька», как про себя назвал его адвокат, подошел к матери шустрой девочки и деловито осведомился:
— Ну что, мамаша, младенца-то как будем крестить?
Женщина несколько оробела:
— Да собрались было Фотинией, если благословите, батюшка…
Иерей тяжело вздохнул:
— Нетерпеливая какая! Уж и благослови ее сразу… Не о том речь. Как окунать будем — пяточной или целиком?
— Как благословите… Как положено, батюшка, — повторила женщина. В глазах ее читалось недоумение.
«Первый раз слышу, чтобы крестили неполным погружением. Это у католиков, что ли, такой обряд?» — подумалось Думанскому.
«Батенька» едва сдерживал раздражение, но ответил нарочито спокойно, лишь стекла очков грозно блеснули:
— За первое — пять целковых положено, за второе — полсотни. Ясно, непонятливая моя?
Лицо бедной женщины залил густой румянец.
— Как же так, батюшка? Это же невозможно! Пятьдесят рублей — месячное жалование моего супруга… Простите, у нас сейчас нет таких денег…
Она растерялась, хотела было уйти ни с чем, но Ирочка заплакала, что-то зашептала, держась за материнский подол. Тогда женщина смиренно обратилась к священнику, склонив голову и сложив ладони, как следует:
— Благословите, батюшка, в обратный путь.
Священник, не глядя на прихожанку, спешно помахал перстами в воздухе, брезгливо протянул руку для поцелуя, уже всецело занятый своими мыслями.
К нему подвели тучную барыню в дорогом салопе, толстые пальцы ее были унизаны дорогими перстнями. «Батенька» сразу переменился в лице, заулыбался, посторонился, уступая место важной особе, участливо спросил:
— Что стряслось, моя милая?
С трудом переводя дух, барыня начала исповедоваться:
— Я вот, отец мой, больно уж чревоугодлива. Покушать люблю не в меру. Уж так грешна, в Великий пост все мясцо вкушаю, даже на Страстной. И в Филиппов… В пост-то оно ведь дешевле. И все тучнею и тучнею… Что делать-то, отец мой? Уж освободите от греха, я не поскуплюсь.
«Отец» осклабился:
— Ну, с кем не бывает, все мы люди грешные. Пост-то он, конечно, от Бога, но вот говорят ученые люди, у каждого свой пост — каждый организм сам чувствует, когда ему голодать, когда насыщаться. Правду сказать, в нашем сословии многие тоже греху такому ох как подвержены! Я и сам слаб. Свининка-то, она и в пост сладкая, хе-хе…
А ты иди, милая, с миром и не слушай никого — отпускаю и разрешаю! Святки ж на дворе — разговляйся себе в удовольствие…
Довольная барыня протянула слуге Божию красненькую, он проворно спрятал ее в бездонные недра подрясника.
Внутри у Думанского все кипело. «Что делается. В Божьем-то храме! Какой позор на Святой Руси! До чего дошло!».
Тем временем к иерею за советом спешил уже другой страждущий, по виду — простой мастеровой, но аккуратный, в чистой белой косоворотке.
— Вы вот объясните мне, батюшка, недостойному, какой я великий грех совершил? Прихожу намедни на Пустой рынок, а там такая ситуяция: стоит торговец (басурманской веры-то, сразу видно!), торгует мандаринами — к Рождеству Христову самый фрухт! Вижу, подходит к нему земляк, что ли, какой, такой же чернявый. Покричали чего-то они по-своему — они ведь всегда громко так говорят, будто и народу вокруг нет, — ударили по рукам, обнялись, и, смотрю, торговец-то своему, почитай, полпуда мандаринов то ли за красивые глаза, то ли за медяки какие отсыпал. Вдругорядь такой же абрек подошел к нему, и опять он ему все, почитай, задаром. Дай, думаю, посмотрю, что дальше будет. Подошла к нему баба наша русская, статная; он на нее так и зыркает, огонь в глазах. Та говорит, мол, дай, милок, фрухтов своих с фунт, а он ей и отвечает: «Мандарины сладкие, сочные, дорогая! Я по вашему плохо понимай. За пять рублев ради вашего праздника бери!» Тут меня злость взяла. Ах ты, думаю, нехристь такой! Пять целковых за фунт фрухтов?! Зря, что ли, мой дед с Ермоловым вас усмирял? Ну, не сдержался я — и прямо в харю, простите, батюшка, в физиогномию типу этому. Он как начал ругаться по-своему. Я ему — еще на орехи.
