Последний иерофант. Роман начала века о его конце - Владимир Корнев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Это ишо ничаво! Вот у нас в дяревне…
Викентий Алексеевич нетерпеливо забрался в сани, угрюмо оборвал:
— Молчи, деревня! Тобой пахнет! Гони давай, рубль получишь.
Думанский был доведен до скотства — в другое время он не стал бы грубить извозчику. Возница смотрел на него недоверчиво, но без обиды. Адвокат порылся в карманах, не глядя протянул тому первую попавшуюся кредитку. Ловко спрятав деньги за пазуху, извозчик весело воскликнул:
— Да разве ж я против? Целковый! Эва! За целковый я мигом! — И тронул так, словно у него выросли крылья. Викентий Алексеевич сам почувствовал облегчение, когда сани понесли в сторону Обводного и, подобно пламени свечи, вспыхнула впереди золоченая луковка белоснежной колокольни Новодевичьего монастыря.
Отпустив извозчика возле своего дома, уверенный, что самое страшное позади, Думанский направился к подворотне.
«Приведу себя в надлежащий вид, и тотчас — к Молли. Я должен сообщить о несчастье!» — решил адвокат. Увидев дворника в картузе и фартуке с привычным с детства номером дома на бляхе, Викентий Алексеевич обрадовался старому знакомцу, собрался было пройти во двор, но полновластный хозяин прилегающей к дому территории, подозрительно глядя на адвоката, преградил путь:
— Вы к кому же, господин хороший?
Думанский никак не ожидал такой встречи:
— Как это «к кому»? Что это ты, Василий? Напился, что ли, с утра и своих не узнаешь?!
Дворник обиженно насупился:
— Вы, ваше благородие, господин хороший, может, и барин, и вам с нашим братом можно по всей строгости, но хоть вы культурные, а ни за что ни про что и простого человека обижать не позволено. Я здесь уже сорок годов верой и правдой…
Лоб адвоката покрылся испариной.
— Да ты… Василий, голубчик, ведь я — Викентий Думанский!
— Я Викентия Алексеевича очень даже хорошо знаю, родителей его покойных поминаю. Добрый барин, зря ругаться не станет. Живет у нас, в последнем этаже, верно. Да и дома они сейчас. А вас, сударь, уж извините, не имею чести знать.
Думанский попятился, растерянно разводя руками и шепча:
— Как же это, Василий?
Он остановился в стороне от подворотни, в полнейшем отчаянии: «Да что же такое творится? Уму непостижимо! Всю ночь какой-то бес крутил, а теперь уже и в собственном доме не узнают! Дворник вроде действительно трезв как стеклышко…»
В этот момент Василий проворно распахнул ворота, и на улицу выехал служебный «бенц» Думанского. На заднем сиденье машины сидела супруга адвоката, в меховом капоре, рука об руку с мужем, одетым в то самое пальто и каракулевый «пирожок», что были на Думанском, когда он отправился к Молли.
Викентий Алексеевич кинулся было к автомобилю, пытаясь его остановить, но какое там: оставив на память о себе облачко бензиновых паров, «чудо техники» исчезло за углом. Хватаясь за стены, измученный адвокат побрел вдоль автомобильной колеи. Он глядел себе под ноги, следя за геометрическим узором шин, заметаемым снегом.
Вспомнился другой узор: звезды, циркули… В памяти Думанского оживилась жуткая картина гибели инвалида, поединок на краю провала. Правовед остановился, шатаясь, уставился на свое отражение в витрине какого-то магазина и обомлел: зеркальное стекло отражало растрепанного и запыхавшегося, с безумным блеском в глазах, профессионального вора и убийцу Кесарева!
«А где же я? — подумал Думанский, коченея от ужаса. — Что за дичь? Неужели… Нет, это безумие! Подобная метаморфоза невозможна… Метемпсихозис?! Неужели моя душа теперь обречена жить в теле этого мерзкого субъекта?! Конец! Конец!! Жизни конец!!! Господи, разве так бывает?!» И раб Божий Викентий начал твердить «Верую» — он не желал знать, не хотел верить, что превратился в изгоя Кесарева.
Молитва закончилась, и опять в мозгу всплыло: «Я не Кесарев, но это — не я! Это некое существо, потерявшее человеческий облик. Сейчас бы спасительное омовение, очищение святой водой». Думанский в изнеможении осел на тротуар — его трясло. Викентий Алексеевич поднял к глазам ладони, долго разглядывал пальцы, каждую складочку кожи — это были какие-то неприлично крупные ладони, какие-то лапищи, неухоженные, грубые, пальцы мясистые. Думанский вспомнил хищные когти, вцепившиеся ему в шею: «Руки закоренелого убийцы, а под ногтями еще, возможно, моя кровь! Но ведь это мои руки, раз я их ощущаю? Выходит, я все-таки стал Кесаревым?!» Он отважился опять взглянуть на витрину: лицо в зеркальном отражении было одутловатым, нездорового желтого цвета, правый глаз мутный — Думанский сам чувствовал, что стал хуже видеть: губы были бледные, даже синюшные, во рту какие-то вульгарные коронки желтого металла. Вспомнив о чем-то необыкновенно важном, Викентий Алексеевич стал судорожно ощупывать шею — на нем не было нательного креста!
Ему хотелось плакать. «Креста на мне нет! Какое-то дьявольское наваждение!» Думанский понял, что враг не только отнял у него тело, но посягнул и на самую душу!
Он миновал квартал за кварталом, перекресток за перекрестком, не замечая прохожих, не слыша пронзительных автомобильных клаксонов. Странному прохожему, шепчущему под нос покаянные молитвы, всюду уступали дорогу, извозчики останавливались, почтительно снимали шапки и крестились, как на юродивого.
IV
«Да, у меня теперь мерзкая, грубая харя, но душу-то не отняли, душа-то осталась… Господи, она должна узнать! Непременно должна! Что же тогда за любовь, если ОНА не узнает?! Все сейчас решится, все исправится!» — стучало в голове у несчастного Думанского, когда тот настойчиво звонил в дверь квартиры Савеловых. Минуты ожидания тянулись как часы: «С ней тоже что-то стряслось?! Почему не открывают?»
Стоя по другую сторону двери, Молли в раздумье долго разглядывала медную ручку: стоит ли открывать? Кто там еще может быть? «Для Викентия рановато: дядюшкин поезд должен был отойти, кажется, заполночь, значит, он вернулся домой поздно. У него и так нет привычки вставать рано, а сегодня тем более — конечно же, еще спит. Глаша на рынке, но у нее свой ключ… И звонок-то какой странный — нервический звонок! Ничего не понимаю… А вдруг все же он? Вдруг так и не смог больше оставаться дома?!»
Дверь приоткрылась, и Думанский наконец увидел Молли. Выражение лица девушки являло одновременно панический испуг и праведный гнев. Подобную муку он видел прежде только на трагических античных масках. Убийственная мысль обожгла мозг: «Не узнает!»
— Молли! Моя единственная, мое счастье! Постой, я тебе все объясню!
Не надеясь на действенность своих просьб, Викентий очертя голову бросился в квартиру и заметался, не зная, что делать дальше. «Слава Богу, прислуги дома нет! Эта уже побежала бы за городовым».
Увидев ворвавшегося в дом безумца, Молли мгновенно оцепенела — в одетом с крикливой безвкусицей, свойственной, по ее представлениям, посетителям дешевых рестораций и даже трактиров, взъерошенном субъекте она узнала того самого негодяя, который, обхаживая ее покойного papa, набивался к нему в компаньоны, который, видимо, охотился и на Викентия. Несомненно, это был вор и убийца отца — Кесарев! Такой поворот событий был уже выше ее сил: не произнеся ни единого звука, она упала без чувств.
— Молли!!! — вырвалось у Думанского. Казалось, от его душераздирающего крика, эхом разнесшегося по всем уголкам дома, содрогнулись каменные стены. Несколько ошалевших голубей, громко хлопая крыльями, сорвались с карниза огромного окна гостиной.
Викентий бережно подхватил возлюбленную, отнес ее в спальню, осторожно положил на кровать. «Господи! Где же здесь может быть нашатырь?» — пытался сообразить он, однако вовремя понял, что если приведет бедняжку в чувства, будет только хуже: он теперь для нее Кесарев и никто другой. Внезапно хлопнула входная дверь.
— Барышня! Это я! — раздался голос Глаши. — Чегой-то у нас все настежь?
«Ну вот и прислуга…» Адвокат замер, прислушался. Слышно было, как горничная прошла на кухню, что-то тяжело опустилось на пол, вероятно, хозяйственная корзина:
— Ау! Марь Сергевна, где вы?
Улучив момент, Думанский, незамеченный, стрелой вылетел в прихожую, оттуда на лестницу и только в подъезде перевел дух, стараясь умерить бег, чтобы со двора выйти спокойным шагом.
«Господи, Господи, изыми мя из объятий диавольских!» — умолял Викентий Алексеевич, скованный кесаревской плотью. Душа его рвалась в храм. Непременно в Преображенский собор, который Думанский считал своим приходом, хоть в суете и бывал там нечасто, к тому же теперь это имело для него особое мистическое значение.
«Господь предстал на Фаворе перед учениками в Своем подлинном, Божественном обличье. Может быть, Он и меня сделает прежним, подлинным? Избавит от безобразной личины? Ведь Он всемогущ!» — втайне надеялся Думанский. Влекомый надеждой на спасение, он и сам не заметил, как оказался на площади перед белоснежным, классических пропорций собором, окруженным причудливой оградой из позеленевших от времени пушечных стволов, увенчанных золочеными имперскими орлами.
