Крушение власти и армии. (Февраль-сентябрь 1917 г.) - Антон Деникин

Наряду с этим, войска 42 отд. корпуса, расположенные по финляндскому побережью и на островах Моонзунда, вследствие долгого безделья и разбросанного расположения, с началом революции быстро разложились, и часть их представляла из себя совершенно опустившиеся физически и морально толпы. Какая-либо смена или передвижение их были невозможны. Помню, как в мае 1917 г., я долго и безрезультатно добивался посылки на Моонзундские острова пехотной бригады. Достаточно сказать, что командир корпуса не решался объехать и ознакомиться со своими частями, – обстоятельство характерное и для войск, и для личности начальника.

Одним словом, весною 1917 г. положение на Северном фронте было таково: мы получали ежедневные донесения о состоянии ледяных заторов в проливах между материком и островами Рижского залива, и долгое их стояние казалось главной реальной силой противодействия вторжению немецкого флота и десанта.

Временами, чтобы разбудить правительство и советы, и чтобы привлечь к боевой работе разлагавшийся петроградский гарнизон, Ставка подчеркивала тревожное положение северного направления, в особенности на Ригу, что, однако, кроме обвинения Ставки в контрреволюционности, ни к чему более не приводило.

К весне принимались меры для подготовки Двинского и Рижского плацдармов, для демонстративно-наступательных действий.

Между Десной и Припятью тянулся Западный фронт[120]. На всем его огромном протяжении два направления – Минск–Вильна и Минск–Барановичи – имели для нас наибольшую важность, представляя возможные направления как наших, так и немецких наступательных операций, имевших прецеденты в прошлом. Первое из этих направлений, весною обеспечивалось сосредоточением на нем крупных наших сил и тяжелой артиллерии, собранных там для участия в предполагавшемся общем наступлении; второе – всегда внушало некоторое опасение, тем более, что в резерве там была одна лишь конная дивизия. Прочие районы фронта, и в особенности южный – лесисто-болотистое Полесье – по условиям местности и дорог, являлись пассивными, а по Припяти, притокам ее и каналам – издавна установилось даже какое-то полумирное сожительство с немцами, с развитием небезвыгодного для «товарищей» тайного товарообмена. Поступали, например, донесения, что в Пинск на базар ежедневно являются с позиции русские солдаты – мешочники, и их появление, по разным причинам, поощряется немецкими властями.

Было еще одно уязвимое место – это тет-де-пон на Стоходе, у станции Червище-Голенин, занимаемый одним из корпусов армии генерала Леша. 21 марта немцы, после сильной артиллерийской подготовки и газовой атаки, обрушились на наш корпус и разбили его наголову. Войска наши понесли тяжелые потери, и остатки корпуса отведены были за Стоход. Ставка не получила точного подразделения числа потерь, за невозможностью выяснить, какое число убитых и раненых скрывалось в графе «без вести пропавших». Немецкое же официальное сообщение давало цифру пленных в 150 офицеров и около 10 000 солдат…

Конечно, по условиям театра, этот тактический успех немцев не имел никакого стратегического значения, и не мог получить опасного для нас развития. Тем не менее, странной показалась нам откровенность осторожного канцлерского официоза «Norddeutche Allgеmеinе Zеitung», который писал:

«Сообщение Ставки русского Верховного главнокомандующего от 29 марта заблуждается, если усматривает в операции, предпринятой германскими войсками и предписанной тактической необходимостью, возникшей лишь в ограниченных пределах данного участка, крупную операцию общего значения»[121].

Газета знала то, в чем мы не были вполне уверены, и что теперь разъяснил нам Людендорф. С начала русской революции, Германия поставила себе новую цель: не имея возможности вести операции на обоих главных фронтах, она решила «следить внимательно и поощрять развитие процесса разложения в России», добивая ее не оружием, а развитием пропаганды. Бой на Стоходе предпринят был по частной инициативе генерала Линзингена, и испугал германское правительство, считавшее, что немецкие атаки «в период, когда братанье шло полным ходом», могут оживить в нас, русских, угасавший дух патриотизма и отдалить падение России. Канцлер просил главную квартиру «делать как можно меньше шума вокруг этого успеха», и последняя запретила всякие дальнейшие наступательные операции, «чтобы не расстраивать надежд на мир, близких к осуществлению».

Наша неудача на Стоходе произвела в стране большое впечатление. Это был первый боевой опыт «самой свободной в мире революционной армии»… Ставка ограничилась сухим изложением факта, без какой бы то ни было тенденции; в кругах революционной демократии объясняли его, где изменой командного элемента, где злым умыслом военного начальства, – желавшего якобы подчеркнуть таким предметным уроком негодность новых порядков армии, и опасность падения дисциплины, – где неспособностью начальства. Московский совет предъявил в Ставку обвинение в измене одного из помощников военного министра, командовавшего ранее на этом фронте дивизией…

Другие – всецело относили наше поражение к разложению войск.

Фактических причин неудачи было две: тактическая, обусловленная сомнительной целесообразностью занятия узкого тет-де-пона, во время разлива реки, с не обеспеченным надлежаще тылом, и может быть, не совсем правильное применение техники и войск; и психологическая: падение морального элемента и дисциплины в войсках. Это последнее обстоятельство, выразившееся, между прочим, в огромном, непропорциональном числе пленных, заставило по разным побуждениям «глубоко призадуматься» и русскую Ставку, и главную квартиру Гинденбурга.

Наиболее важным и привлекавшим исключительное внимание, являлся Юго-западный фронт[122], простиравшийся от Припяти до Молдавии. От него шли на северо-запад чрезвычайно важные операционные направления в глубь Галиции и Польши, – на Краков, Варшаву, Брест-Литовск. Наступление по ним прикрывалось с юга Карпатами, разделяло южную австрийскую группу армий от северной немецкой, угрожая тылу и коммуникациям последней. Эти операционные направления, не встречая, в общем, серьезных преград, выводили нас на фронт австрийских войск, боевые качества которых были много ниже германских; тыл Юго-западного фронта был сравнительно устроен и богат; психология войск, командования и штабов его всегда значительно разнилась от других фронтов: на общем славном, но безрадостном фоне кампании, только юго-западные армии одерживали потрясающие успехи, видели сотни тысяч пленных, проходили победно сотни верст в глубь неприятельской территории, спускались с Карпат в Венгрию. В этих войсках раньше всегда жила вера в успех. Юго-западный фронт создал имена Брусилову, Корнилову, Каледину… Все эти обстоятельства заставляли смотреть на Юго-западный фронт, как на естественную базу и центр предстоящих операций, и сообразно с этим сосредоточить в нем войска, технические средства, большую часть тяжелой артиллерии («Таона») и боевых запасов. Соответственно, подготовлялся для наступления, с устройством плацдармов, проведением дорог, – главным образом район между верхним Серетом и Карпатами.

Далее следовал – до Черного моря – Румынский фронт[123]. После неудачной для нас кампании 1916 г., наши войска заняли линию по Дунаю, Серету и Карпатам и укрепились на ней достаточно прочно. Румынские войска частью располагались на фронте, вкрапленные между нашими IV и IX армиями (армия Авереско), частью еще организовались под руководством французского генерала Бертело, и при участии русских артиллерийских инструкторов. Реорганизация и формирование шли весьма удовлетворительно, тем более, что румынский солдат представляет из себя отличный боевой материал. Я познакомился с румынской армией еще в ноябре 1916 года, когда с 8-м армейским корпусом был брошен в Бузео, в самую гущу отступавших румынских армий, имея оригинальную директиву: двигаться по Бухарестскому направлению до встречи с противником, и затем прикрыть это направление, привлекая к обороне отступающие румынские войска. С тех пор в течение нескольких месяцев, ведя бои у Бузео, Рымника, Фокшан, имея в подчинении разновременно два румынские корпуса или соседями – армию Авереско, я достаточно хорошо познакомился с румынскими войсками. В начале кампании, обнаружилось полное игнорирование румынской армией опыта, протекавшей перед ее глазами, мировой войны; легкомысленное до преступности снаряжение и снабжение армии; наличие нескольких хороших генералов, изнеженного, не стоявшего на должной высоте корпуса офицеров и отличных солдат; наличие порядочной артиллерии и совсем необученной пехоты. Вот главнейшие свойства румынской армии, довольно быстро потом приобретавшей некоторую организацию, улучшавшей свое боевое снаряжение и обучение. Взаимоотношения между фактическим русским главнокомандующим, именовавшимся «помощником», и номинальным – румынским королем – установились довольно благоприятные. Хотя начинавшиеся эксцессы русских войск сильно портили отношения с румынами, но тем не менее, фронт не внушал серьезных опасений.