Колония - Одри Маги

Подержите, сказал он. В правой руке.

Она взяла перья, он стал дергать ее за юбку — старую, материнскую, из красной шерсти. Она встала. Он расстегнул крючки на боку, вздернул юбку, прикрыл ею грудь. Отвел Марейд обратно, так, чтобы стул оказался слева. Она села. Он ее слегка передвинул, чтобы она сидела на левом бедре, а левую руку положила на стул.

Так удобно? — спросил он.

Нормально, сказала она.

Он начал рисовать.

картины острова: женщина с перьями, в духе гогена

Можно одеваться, сказал он.

Она собрала одежду, достала из кармана баночку молока.

Нам к чаю, сказала она.

Отлично, сказал он. Спасибо.

Они сидели на стульях, пили чай, рассматривали рисунки, где она с перьями.

Красиво, сказала она.

Спасибо.

Она указала на имя Гогена.

Ceard ё sin? Сё Ьё sin?

Он художник. Француз. Я вам покажу его работы. В коттедже.

Она кивнула.

Nuair a bheas tu ar ais. Когда вернетесь.

Она ушла, а он рисовал дальше, забыв про голод, довольный тем, что Джеймс из-за дождя не пришел, не для него

не для глаз сына

и рисовал он изгибы ее груди, бедер, завитки волос, извлекая из нее, из самого себя нежданную красоту, такой не чувствовал он на кончиках пальцев уже много лет, не меньше десяти, когда в последний раз рисовал Джудит, когда она была моложе, в возрасте Марейд, пальцы его и тело вздрагивали, пока он очерчивал контуры ее тела, трудился над каждым кусочком, над волосами, глазами, носом и губами, плечами, грудями, животом и ягодицами, волосками на лобке, ногтями на руках, бедрами, ляжками, голенями, лодыжками, ступнями, пальцами ног, пробирался сквозь ее тело, закапывался в ее глубины, рисовал час за часом, потом работал красками, подыскивал тон для ее кожи, веснушек, прыщиков, для ее красоты, много недель ничем другим не занимался, не велел жене смотреть, пока не закончит, жене-художнице, известной мастерством своего обращения с формой и композицией, а он был мастером рисунка, цвета и оттенков, и он не сомневался, что этот портрет его жены-художницы привлечет к ним внимание, принесет славу, деньги, что этого хватит, чтобы вытащить их из подвала, где они лежали вместе и смеялись, он в ней, одно целое, говорила она, совершенный художник, говорил он, ее мастерство и его сливались воедино, в чету художников, которая вознесется на вершину мира искусства, и этот ее портрет станет входным билетом, визитной карточкой, которую он наконец-то довел до совершенства после многих недель работы, показал ей, положил к ее ногам, а она только покачала головой, изогнула запястье, ничуть не усомнившись, что это слишком безлико, слишком традиционно, неспособно придать им необходимый импульс. Слишком предсказуемо. Слишком скучно. Сходство есть, да, а более ничего. Можно сказать, фотография

и подписала приговор портрету

мне

нам

Он переключился на пейзажи они молча

высказывают свое мнение

и она стала от него отстраняться, устав от его дотошности, от тонких нюансов его живописи, ей больше нравились произведения громогласные, декларативные, дерзкие, крикливое искусство, которое она принялась продавать богачам, обитателям пентхаусов и отремонтированных перепланированных, переиначенных домов в Найтсбридже.

Она стала подыскивать себе мужа погромогласнее, мужчину, который будет хотеть того же, чего хотела и она, перебирала их, пока наконец не остановила свой выбор на модернисте, трудолюбивом, нацеленном на успех, новый полумуж, автор первой персональной выставки в ее новой галерее, а старый полумуж изгнан из города искусств, пусть живет один, в изоляции, на острове, ест рыбу с картошкой, рисует женщину, которая ему не жена, не жена наполовину, вообще не его жена, но тем не менее близость их все отчетливее с каждым усилием и рывком его запястья, карандаша, угля, полумуж, творящий, чтобы заклеймить свою полужену новооткрытая красота

ее

моя

Имон Райан — государственный служащий из Дублина, он вернулся в родной городок Трамор в графстве Уотерфорд на летние каникулы, с женой и двумя детьми. Ему тридцать два года.

Во вторник, седьмого августа, он пошел в городской банк вместе с сыном, двух с половиной лет. В банк ворвались четверо вооруженных бойцов ИРА в масках и потребовали денег.

Имон Райан попытался прорваться наружу вместе с сыном и другими посетителями. Один из бойцов затащил его обратно и выстрелил в него в упор. Ребенок остался рядом, сидел возле тела отца все это время.

Джеймс принес Массону чашку чая и кусок хлеба с вареньем.

Go raibh maith agat.

He за что, ответил Джеймс.

Говори со мной по-ирландски, Джеймс.

С какой радости, Джей-Пи?

Это язык твоих предков.

Английский тоже. Уже много веков, Джей-Пи. Не здесь, не на острове.

Джеймс пожал плечами.

Я все равно скоро уеду, сказал он. В Лондон.

Это я слышал.

У нас с мистером Ллойдом будет выставка. Прославишься на весь свет, Шимас.

Да. И звать меня будут Джеймс.

Он ушел. Массон вернулся к работе, к диссертации об угасании ирландского на острове, ускорению процесса способствовал приезд англоговорящего художника, особенно отчетливо перемены заметны в случае Марейд и Джеймса: Марейд иногда стала переходить на английский, а Джеймс использует английский регулярно, когда отвечает на вопросы и реплики на ирландском, как делал и я в этих лавках, где отцы и сыновья за кассой, мама сердилась, что я говорю по-французски, ее злило, что сын так невоспитанно ведет себя с ласковыми, любезными мужчинами, которые всего-то хотели включить меня в свою беседу, а я хотел быть таким же, как французы в кафе, мимо которого я проходил каждое утро по пути в школу, среди них был и мой отец, он сидел, облокотившись сбоку на стойку, смотрел на улицу, утренний кофе под рукой, сигарета свисает из уголка рта, он приветствовал проходивших знакомых: кивок, взмах рукой, «доброе утро», делил их тем самым по степени близости: знакомый, сосед, друг. Мне он махал. Своему сыну-полуфранцузу. Маме кивал. Жене-нефранцуженке, с которой скандалил по вечерам, после работы. По поводу ее готовки, одежды, запаха, любимых книг, кричал, что ему стыдно показывать ее друзьям, родным — как она одевается, как она говорит, как от нее пахнет, из-за нее ему на почте не продвинуться по службе, не получить повышения, вместо