Смерть речного лоцмана - Ричард Флэнаган

Тетушка Элли, 1941 год

Под конец второго года пребывания Гарри в Стране тетушка Элли убила белую корову, принадлежавшую управляющему рудника «Маунт-Лайелл». Ее внучка Дейзи сильно расхворалась – у нее был сильный жар. Поначалу тетушка Элли особо не тревожилась. Однако к вечеру жар усилился, Дейзи забилась в приступе, и тетушка Элли решила сходить за врачом. Она пошла к нему домой в Западный Стран, но там узнала, что врач играет в карты на другом конце города, в бухте Леттес. И она отправилась через весь город в бухту Леттес по темной, пустынной дороге, чувствуя, как возрождаются все ее былые страхи. Тьма казалась ей громадной ямой, куда она должна была провалиться. Она, как и все старики, боялась темноты, но в этот раз от страха у нее аж скрутило живот, и совладать с ним у нее не было сил. Она завизжала и пустилась бежать. Она чувствовала спиной, что за нею гонится какая-то белая морда. Она вздернула полы платья и припустила что было духу. Глиняная трубка выпала изо рта, когда она стала задыхаться, – пришлось оставить ее там, где она упала, потому как тетушке Элли было боязно даже подумать о том, чтобы остановиться и подобрать ее. Она бежала и бежала – живот у нее сводило все сильнее, горло горело огнем. Она бежала и на бегу вспоминала древние предания стариков, которые помнила с детства, предания о том, как однажды ночью к ним пришли белые, как матери запихивали кору в рот младенцам, чтобы они не кричали и чтобы их плач не услышали охотники, и как от этого младенцы иногда умирали. Как нельзя было даже разжечь огонь и помешать Верове[69] забрать души умерших детей, потому что все боялись, как бы кто не заметил дым костра. Она бежала, и руки ее болтались взад-вперед, а в груди полыхал огонь, она бежала и все время чувствовала белую морду у себя за спиной. Она вспомнила рассказы стариков о том, как их предков загоняли в ловушки и вешали, точно диких зверей, как в Ойстер-Ков[70] доктор Миллиган прописывал им снадобья, чтобы у них не было детей. Вспомнила она и жуткие истории, которые ей рассказывала мать, – историю о том, как солдаты схватили черную девочку, связали и держали так всю ночь, а утром отпустили и стреляли ей вслед. А еще она вспомнила историю, которую Лалла рассказала ее матери, – историю о том, как солдаты заявились к ним на корробори[71] и Лалла увидела, как один из них подцепил на штык младенца и бросил его в костер.

А потом тетушка Элли уже больше не могла бежать. Замедлила бег и перешла на шаг, зашаталась и остановилась. Сначала она слышала только собственное частое дыхание и биение своего сердца – эти звуки на время заглушили страх. Затем, когда дыхание ее мало-помалу выровнялось, она почувствовала, как что-то горячо дышит ей в шею и разглядела за спиной белую морду. И поняла: это дыхание Веровы, предвестника смерти. Только чьей? В полном ужасе она застыла на месте. Она чувствовала, как воздух вырывается из ее раздувающихся ноздрей, чувствовала, как все тело пронзает дрожь, чувствовала, как холодный пот стекает у нее по загривку, обдаваемому дыханием белой морды.

Тетушка Элли резко повернулась, размахнулась что было силы кулаком. И почувствовала, как он ударился обо что-то мягкое, бархатистое, а потом, когда кулак скользнул вниз, почувствовала слюнявые зубы – тут послышался жуткий вой и что-то огромное рухнуло наземь. Тетушка Элли глянула вниз, увидела бесчувственную тушу белой коровы. И остолбенела. А потом ударилась в слезы.

Так, обливаясь слезами, она одолела остаток пути до бухты Леттес, благо было недалеко, нашла врача, и они вдвоем поехали на его крохотном «Остине» домой к тетушке Элли. Но, как уже догадалась тетушка Элли, было слишком поздно. Они вошли в дом и увидели Гарри – он сидел на полу перед камином и качал на руках обмякшее тельце Дейзи. Она только что умерла – от менингита, как сказал врач. Гарри рассказал, что у нее случился второй приступ и потом она тихо умерла. Он сказал, что понял, когда она испустила дух. Он не плакал, а тетушке Элли хотелось видеть его слезы. Что ж, он мужчина, хотя ему всего-то двенадцать. А когда он поднял на нее глаза и спросил, отчего кругом так много смертей, она вместо ответа только охватила его голову и прижала к своему животу, черному, влажному, остро пахнущему дождем и тяжело вздымавшемуся от тягостных протяжных рыданий.

Тетушка Элли, 1946 год

Она сидела на полу у камина, и по толстому слою румян на ее щеках он понял, что на душе у нее кошки скребут, поскольку чем хуже она себя чувствовала, тем сильнее румянила себе лицо. Она гордилась своей кожей, всегда говорила, какая она у нее красивая и светлая, хотя Гарри казалось, что не такая уж и светлая.

Вскоре после первого своего приезда в Стран Гарри посмотрел на тетушку Элли и спросил:

– Ты або[72], тетушка Элли?

Элли первый и единственный раз, насколько помнил Гарри, накинулась на него.

– Не смей обзывать так добропорядочных людей. Это отвратительно, слышишь? Мы добрые, приличные католики, добрые, приличные белые католики, понял?

Гарри ничего не понял.

– Мне очень жаль, тетушка Элли, я просто подумал, может, вы або…

Гарри не успел договорить, как Элли принялась шлепать его, на сей раз с методичной грубостью, которая была ей не свойственна, но которой она научилась, потому что хотела, чтобы он зарубил себе это на носу. Поэтому он не обиделся, а соблаговолил ее выслушать. Она шлепала его сперва по одной щеке, потом говорила, затем била по другой и снова говорила. И пока вот так шлепала, по щекам у нее текли слезы, хотя голос звучал сердито.

Шлеп!

– Никакие мы не або и не черномазые, слышишь?

Шлеп!

– Будешь так говорить, тебя заберут, понимаешь? Заберут обратно на острова. Я уже говорила тебе, кто мы такие, – добропорядочные белые католики.

Шлеп!

– Так кто мы?

Шлеп!

– Белые католики.

Она задержала руку у своей щеки.

– Правильно. – Голова ее мгновенно повернулась, и она увидела свою широко раскрытую ладонь, готовую при надобности шлепнуть еще раз, но потом взгляд переметнулся обратно, и она снова строго воззрилась на Гарри, словно заметила в нем что-то чужое и пугающее, чего ей не хотелось видеть. – Добропорядочные белые католики, – проговорила тетушка Элли на сей раз дрогнувшим голосом, как будто неуверенно.

Хотя Гарри ничего не понимал, он знал, что говорить на эту тему больше не будет, к тому же о случившемся никто из них больше не вспоминал. Впрочем, Гарри со свойственным детям чутьем стал прибегать к уловкам. Он смекнул: чем реже будет злоупотреблять такими словами, как «або» или «абориген», тем больше сможет выведать у тетушки Элли. Не то чтобы он сознательно пытался выудить у тетушки Элли то, о чем она не желала говорить. Он продолжал допытываться, хотя сам того не осознавал, как не понимал и того, зачем ловчит, задавая вопросы.

Гарри понял, что самое подходящее время для расспросов – когда они выходят на прогулку, благо тетушка Элли очень любила прогуляться. Они проходили не одну милю по пляжу Оушен-Бич и ели мясистые листья карпобротусов[73] – так называемых свиных рыльцев, которые тетушка Элли называла пальцами мертвеца, почесывались от укусов мясистых прыгающих муравьев и муравьев-бульдогов. Гуляли они и в буше, близ мыса Пикканинни-Пойнт на реке Кинг, ходили и к поросшим лесом развалинам Типуканы. В такие минуты она напоминала Гарри черную сливу. Она срывала созревшие кенгуровые яблоки, когда они трескались и раскрывались ранним утром при первых солнечных лучах, и запихивала их Гарри в рот – по вкусу они напоминали ему не то мучнистую вареную картошку, не то бананы. Сама же тетушка Элли особенно уважала мулли – крупные ягоды лесного винограда. Походя тетушка Элли пичкала его дарами буша и всю дорогу болтала, говорила, что землю нужно беречь, потому как земля – это дух. Когда на руднике в Куинстауне случилась беда и многие горняки погибли, она сказала, как обыкновенно говорила во времена засух, наводнений или пожаров, что земля пропиталась кровью и такие напасти сваливаются потому, что «дух сердится и пребывает в печали». Иной раз, когда тетушка Элли напивалась, или хворала, или гуляла в буше, она рассказывала про свою мать и свой народ, называя его неизменно древним, а порой, в минуты необыкновенной радости или грусти, она рассказывала про обычаи стариков. Она была строгой и рьяной католичкой, хотя, случалось, поминала злого Верову – так, по ее словам, старики называли дьявола. «Не то чтобы я много знаю про стариков, – говорила она. – Совсем чуть-чуть. Самую малость. Ты можешь, Гарри, порасспросить о них у музейных профессоров. Они много чего знают. – Она хлопала себя по лбу и прикладывала руку к груди. – Я же знаю только по слухам, а это совсем не одно и то же. – Затем поднимала глаза и смотрела на деревья, пытаясь разглядеть какого-нибудь кускуса, поедающего спелые мулли, и, так и не заметив ничего такого, равнодушно продолжала: – Бедняги, они такие несчастные. О господи, ну конечно. Самые что ни на есть несчастные». О себе же она говорила только одно: «Я добропорядочная белая женщина». Добропорядочность, по мнению тетушки Элли, заключалась в принадлежности к церкви, а ее вера, как и она сама, объединяла в себе причудливое сочетание нового и старого. Она присутствовала на знаменательных церковных обрядах: крещениях, причастиях, конфирмациях, бракосочетаниях, обеднях, надевая по таким случаям другое, самое лучшее свое платье из саржи. Однако шею, не в пример чрезмерно строгому, тускло-коричневому платью, она украшала ожерельями, собственноручно сделанными ею из радужных морских ракушек, собранных на пляже Оушен-Бич и нанизанных на нити из кишечных струн. На самом деле ритуальные вещицы предков она ценила куда больше, нежели атрибуты римской церкви.