Будущее нашего мира. Процветание или гибель? - Герберт Уэллс

Он по мере сил следовал за тенденциями этой восходящей спирали к новой фазе их слияния в истории жизни. Но чем больше он взвешивал открывавшиеся перед ним реалии, тем меньше ему удавалось обнаружить хоть намек на их будущее слияние. Изменения перестали быть систематическими, и чем глубже он оценивал курс, по которому они движутся, тем большим представлялось их расхождение. До сих пор события развивались в определенной логической согласованности между собой, как небесные тела удерживаются вместе известным нам законом притяжения, золотым шнуром Тяготения. А теперь похоже на то, будто этот шнур исчез, и все так понеслось куда угодно и как угодно на неуклонно возрастающей скорости.

До того предел упорядоченного секулярного развития жизни, казалось, был определенно установлен, так что можно было набросать схему грядущих событий. Но этот предел был достигнут и перешел в доселе невероятный хаос. Чем больше автор вникал в окружающую нас действительность, тем труднее становилось набросать какую-либо Схему Грядущих Событий.

Расстояния были уничтожены, события стали практически одновременными на всей планете, жизни предстояло приспособиться к этому или погибнуть. Таков был ультиматум, в котором исчезала Картина Грядущих Событий.

События теперь следуют одно за другим в совершенно ненадежной последовательности. Никто не знает, что принесет завтрашний день, но и никто, кроме современного научного философа, не может полностью принять эту ненадежность. Но и в его случае она не играет никакой роли в его повседневном поведении. Тут он полностью сливается с обычной толпой. Единственное отличие состоит в том, что в нем постоянно живет твердое, суровое убеждение в близком окончательном конце всей жизни. Это убеждение никак не сказывается на его повседневной жизни. Оно не мешает ему иметь свои повседневные привязанности и интересы, свои поводы для возмущения и так далее. Он сделан из глины, которая любит жизнь, то есть скорее готов рискнуть ею, чем уступить антагонистическим силам, которые доведут ее до самоубийства. Он был порожден волей к жизни, и он умрет, сражаясь за жизнь.

Он вторит Хенли[46]:

Пусть я ввергнут в Яму, пусть ночи покров

Накрыл меня, черный и необозримый,

Благодарю всех возможных богов

За то, что душа моя непобедима.

Там, за пределами гнева и слез,

Поднялись последнего Ужаса тени,

И все же ничто из грядущих угроз

Вовек не поставит меня на колени.

«Непокорённый»

Здесь, при всей философской ясности понимания, мы видим в его непобедимой привязанности к жизни и воле к жизни параллели с обычным большинством, которое упорно существует в этом постоянно сокращающемся СЕЙЧАС нашей повседневной жизни – совершенно не осознавая того, что делает наше существование столь тягостным, ускользающим и усиливающим нашу потребность во взаимном утешении и искупительных актах доброты. Он-то знает, но большинство просто не расположено знать и потому никогда не узнает.

Философский ум – не то, что люди называют здоровым жизнерадостным умом. «Здоровый ум» принимает жизнь такой, какой она есть, и больше не беспокоится об этом. Никто из нас не начинает жизнь философом. Мы становимся философами раньше или позже, либо умираем, не успев стать философами. Осознание ограниченности и разочарование являются началом горькой мудрости философии, а этого «здоровый ум» благодаря своему врожденному дару к бессвязной и мелочной увертливости и легковерию никогда не изведает. Он принимает заверения священника, самоуверенные заявления вождя, неправильные истолкования текста… Та же Библия – благословенна будь! – скажет вам все, что вы от нее хотите, любые старые истины, надо только выхватить подходящий вам отрывок, а еще лучше, если вы позволите выбрать подходящие отрывки своим религиозным утешителям – так, что в целом ее никто никогда и не воспринимает. В этом непобедимом невежестве тупой массы заложен ее иммунитет ко всем настойчивым вопросам недовольного ума.

Толпа никогда не узнает. Поведение мелководья, в котором она живет, движется и существует, еще в течение короткого времени будет служить материалом для того благодарного, ликующего, трагического, жалостливого или насмешливого комментария, который составляет искусство и литературу. Разум уже, возможно, на последнем натяжении своего поводка, и все же эта повседневная драма будет продолжаться, потому что она является нормальным устройством жизни и нет ничего, чем бы ее заменить.

Если допустить возможность наблюдателя из какого-то далекого, совершенно чуждого космоса, то ему вполне может представиться, что вымирание надвигается на человека подобно безжалостной громоподобной команде «Стоп!».

Но «Стоп!» никогда не приходит всеобщим ударом грома. Он приходит к этому сегодня и к тому на следующей неделе. Для оставшихся всегда сохраняется «Что дальше?». Нас может все стремительнее и стремительнее вовлекать в водоворот вымирания, но этого мы не воспринимаем. Для тех из нас, кто не умирает, в нашем мире всегда есть завтрашний день, который при всех переменах мы привыкли воспринимать его как Нормальное Бытие.

На нас надвигается жесткая новизна, выходящая за пределы того, что мы до сих пор привыкли считать определенными границами твердого факта. Твердый факт ускользает от анализа и не дается в руки.

Неслыханная странность в количественных соотношениях объема и вещества уже очевидна для современного философского анализа. Предел размера и пространства сжимается и продолжает неумолимо сжиматься. Быстрый каждодневный ход этого неумолимого маятника, новый эталон отсчета, донельзя ясно доводит до нас, что твердый факт обгоняет любой принятый до сих пор стандарт.

Мы вступаем в суровое сияние невероятной доселе новизны. Оно побивает пытливое воображение. Чем больше усилий, тем меньше удается ухватить. Чем напряженнее анализ, тем неизбежнее ощущение умственного поражения. Перед нами простыня киноэкрана. Она – настоящая ткань Бытия. Наша любовь, наша ненависть, наши войны и сражения – не более чем фантасмагории, танцующие на этой ткани, и сами по себе они бесплотны как сон. В нашем сне мы можем впасть в ярость. Мы можем проснуться в бушующем негодовании, разъяренные тем или иным неэффективным несменяемым генералом, дипломатом, военным министром или безжалостным эксплуататором наших собратьев, осуждать и обвинять его в нашем праведном гневе. «От 42-го по 44-й год» был составлен из такого рода вспышек. Но есть тысячи подлых, извращенных, злонамеренных, беспечных и жестоких личностей, каждый день выходящих на свет дневной, преисполненных решимости расстроить добрые намерения человека. В «Crux Ansata» ваш автор еще раз позволил себе свободно закипеть от ярости. Тем не менее это сон.

Бесчисленные «завтра», «завтра», «завтра»

Крадутся мелким шагом, день за днем,

К последней букве вписанного срока;

И все «вчера» безумцам освещали

Путь