Искупление - Василий Лебедев

"Эта проклятая жара погубит конницу..." - ворвалась мысль, весь месяц тревожившая великого темника. Кони худеют и скоро станут падать, были бы они, как вот эти деревья: настала засуха - свернули листы и придремывают, но корни понемногу тянут холодную влагу, и дерево продолжает жить. Они, деревья эти, еще увидят и его, Мамая, торжество. Уже немного осталось. Уже не стало Мурута. Недолго помежился во дворце Абдулла, и вот теперь возвел Мамай последнего, пожалуй, - Магомеда... Эта жара должна помочь Мамаю: недовольство степи и городов новым ханом, укрепление эмиров и их откол все это усилит голод, а голод неминуем: скот скоро начнет падать. Орда же кормится с коня... Он укажет потомкам Чингиз-хана старый и верный путь к сытости и благополучию - путь на запад в устрашающе живучие, неисчерпаемые русские княжества, коим надобно напомнить старые времена...

"Если завтра Магомедка захочет казнить русского князя, он, Мамай, не станет ему мешать..."

За дверью, под самым порогом, застонала наложница. Мамай подошел, послушал, растворил ногой дверь и стал смотреть.

Утром Мамай велел позвать главного кама -- старого шамана, жившего в дальнем углу сада в своей маленькой, но роскошной ставке. Мамай редко слушал проповеди мусуль.манскогокади, он был равнодушен к этой вере и замечал, что все в их государстве - все сильные люди, от хана до десятника, - лишь притворяются, что чтят закон, насажденный при Узбек-хане. Пред иноземцами, особенно египтянами, выдают себя за мусульман, а в душе хранят страх перед небом, следуют обычаям и нравам предков, почитают шаманов и кормят их, то есть остаются тем, чем осталась вся степь, где нет надобности лгать небу, когда оно всегда над головой, а властители со своими строгостями - далеко. Мамай ничего не боялся, кроме неба, когда на нем собираются грозовые гучи, и, если разыгрывалась гроза, он закатывался в черный войлок и забивался в темный угол.

Шаман прибежал немедля - знал, кому служить! Мамай встретил его в большом зале, один. Посмотрел, как тот затряс и замахал рукавами халата, разрезанными до локтя на узкие полоски. Подол тоже был разрезан до пояса, и вся эта бахрома красного шелкового халата ослепляла глаза. Вот кам упал на пол, забился, забрызгал слюной, застонал... Мамай взял слиток серебра русскую гривну - и бросил ему.

- Скажи нам, каков сегодня будет мой день?

- Ничто не омрачит его, о великий темник!

- Чего ждать мне от русского князя?

- Дани! - выпалил кам.

- О чем говорил ты сегодня с луной?

- О великих походах! Луна сегодня, катилась на запад - туда звала великого темника!

Похоже, что этот глупец видел, как луна катилась и на восток. Мамай слушал кама, вперив в него черные немигающие щели глаз, над которыми белесыми брызгами ковыля косо вскинулись короткие жесткие брови. Губы его были сжаты, и от этого узкие черные усы казались потерянными меж коротким сплюснутым носом и исчезнувшей, втянутой верхней губой. На подбородке была оставлена крохотная черная точка волос, небольшой островок чернел ниже подбородка. Эти черные пятна на круглом желтом лице перекликались с длинной, до переносья, и узкой, в два пальца, челкой, как у лошади делившей лоб. Великий темник, казалось, не столько слушает, сколько принюхивается к каму, к его словам и движеньям, так напряженно он вытянул короткую шею над мощными плечами, так недвижно были уставлены на кама черные печурки ноздрей.

- Где враги мои?

- Где темное небо рокочет - там враги Мамая. Где небо светлое - там его друзья.

Похоже, кам приближался к истине: светлое, жаркое нынешнее небо помогает ему, Мамаю, настроить Орду воинственно и беспощадно - так, как была она настроена великими Чингизом и Батыем.

- Где умру я?

- Великие умирают в битвах. Одна битва будет гибельна тебе - это битва с небом, со смертью, о великий темник!

"Дурак, - подумал Мамай тоскливо. - Разве он не знает, что великий Батый, покоритель мира, погиб на вершине своей славы от руки ничтожного, угорского князька. Погиб позорно и недостойно: пал на любовном ложе вместе с дочерью того князька... О, небо!"

Он бросил каму еще гривну и велел уходить.

20

В тот день еще поутру загромыхали в ворота железом. Кмети, стоявшие в дневной стороже, глянули в щели забора и кинулись к дому епископа Иоанна:

- . Владыко Иване! Влацыко Иване!

На пороге первым показался великий князь.

- Княже! Там татарва ломит!

Дмитрий лишь на мгновенье прикусил губу - "вот оно!" - прищурился к жестко повелел:

- Впусти их, Захарка! - Он повернулся к Монасты-реву, Брейку и Капустину, что уже набежали к крыльцу: - Сотню - на коней!

Сарыхожа, не появлявшийся все эти недели, сам приехал на русское подворье и прямо с седла объявил, что великий хан требует великого князя во дворец. Немедля!

Дмитрий слышал это через окошко, но вышел на крыльцо и спросил, что надо послу. Сарыхожа повторил.

- Спаси тя бог за добрые вести, великий посол Сарыхожа! Вот ЛОРЙ! Жалую тебя! - И Дмитрий бросил ему гривну серебра.

Сарыхожа ловко поймал ее и сунул за пазуху. На груди его заколыхалась серебряная бляха с золотым полумесяцем - знак тысячника. Повышение Сарыхоже...

Дмитрий взял с собою князя Андрея и Бренка, больше никого посол не советовал. Сели на коней, не прощались, хоть и надо бы по-православному-то, но уж больно не хотелось открывать татарам душу. Поехали...

Позади гремела подвода с подарками хану. В руках

у Бренка клетка с двумя отличными соколами, отлое,-леипыми на Двине и выученными Бренком. Сарыхожа ехал чуть обочь, а следом, за подводой, на которой восседал Арефий Квашня, пылила отборная сотня нукеров под началом того сотника, что хотел купить русскую пленницу.

Дмитрий, утешая себя молитвой, рад был, что все сдвинулось, кончилось ожидание. Князь Андрей был внешне тоже спокоен, только бледность лица и напряженный взгляд выдавали волнение. Бренок, казалось, не замечал никакой опасности и любовно разговаривал с соколами. Сарыхожа щелкал порой языком, косился на птиц.

- Добрые птицы, Сарыхожа, - говорил ему Бренок. - Вот наедешь в другой раз на Москву - отловлю я тебе борзую птицу!

Сарыхожа не ответил. Он привстал в стременах и что-то гортанно прокричал сотнику. Вмиг вперед вырвался десяток нукеров. Они взбили пыль впереди, и вот уже на перекрестке улиц высверкивали саблями, загоняли людей в дома, в переулки. Опрокинули арбу о глиняными кувшинами. Впереди открывался ханский дворец. Ослепительно светился на солнце полумесяц чистого золота, поднятый над крышей на высокой серебряной спице.

"Вот оно, гнездо..." - подумалось Дмитрию. Вспомнил он причитанья Евдокии. Вспомнил рассказы отца и старых бояр, как погиб в Орде Михаил Черниговский, не пожелавший склониться перед обычаями поганых. Особенно ясно увидел он мысленным взором тяжелее бревно-колоду, в которую была зажата голова князя Михаила Тверского, когда водили его по базарам за ханом, будто быка на продажу... "Мнози ехавше и тво-ряще волю ханову, говорил тогда князю Михаилу духовный отец его Иоанн, - прельстишася славою света сего, идоша сквозь огнь, и поклонишася кусту и твари бездушной, и погубиша душу СРОЮ. ." Много изменилось с той поры! Нет. не принимал он, любуясь и склоняясь перед мужеством предка, такую гибель. Трава клонится под ветром, деревья клонятся, но ветер престанет, и распрямляются они. Дмитрий дивился мудрости старого хана Берке, приехавшего для принятия ислама в Бухару. Рассказывал митрополит Алексей, что Берке государственной хитрости ради принимал ислам, и он, всемогущий повелитель огромного ханства и владыка жизнен меж жаркими реками Сырдарьей и Амударьей, спокойно вынес невиданное униженье: когда шейх аль-Бахерзи заставил великого и могущественного хана простоять у ворот своей ханаки не час и не два, а целых три дня! В терпении хана Дмитрий видел немалую государственную мудрость... Конечно, можно войти во дворец и плюнуть в каменную рожу хана, можно кинуться и задушить его и его подручных царишек и погибнуть самому, но толку от этого немного. Нельзя по-собачьи заглядывать в их глаза, униженно ползать на животе - такого творить душа не велит. Не надобно веру их принимать, свою хранить надобно - опору, необоримую стену. Коль не станет, думалось Дмитрию, веры - не собрать воедино ни княжества, ни людей. Развеянную стаю коршун побьет, по перу рассеет...

Каменная стена, утыканная поверху медными наконечниками копий, давно позеленевшими и сливавшимися издали с зеленью дворцового сада, - стена эта сделала поворот, и открылась широкая площадь перед дворцом. Прямо на ее середину были распахнуты ворота. Их кованая, замысловатая вязь била в глаза позолотой, и все это - ворота, камень высокой стены, площадь - дышало жаром, смешивалось с запахом пыли, горьких, засушенных на корню трав.

У ворот сгрудилась стража отборных нукеров. Несмотря на жару, они были в боевом облачении, даже пояса поверх укороченных халатов были особые, а латы, кольчуги, шлемы - все было настоящее, боевое, прокаленное солнцем... Увидали Сарыхожу - скрестили копья. Дождались окрика - пропустили. Через сотню шагов - другая стража, и снова тот же прием, но теперь позволено было проехать лишь князю с Сарыхо-жой, да пропустили телегу с подарками. Бренок не выдержал: окликнул Квашню, и тот в один миг уступил место мечнику. Дмитрий лишь покосился на Бренка: молодец... Князю Андрею он успокоительно кивнул, Сары-хожа уже повернул в широкую аллею, по обе стороны которой вплоть до самого дворца, белевшего в глубине, стояли татарские воины в пять рядов и в полном вооружении, а перед ними в один ряд тянулись открытые арбы с несметными богатствами - подарками, как пояснил Сарыхожа, великому хану. Десятки и десятки возов, присланных этим летом из Египта, из предгорий Кавказа, из-за Камня [Камень - Уральские горы], из Персии, из Китая, из Твери.