Искупление - Василий Лебедев

Кметей удалось отыскать среди большой толпы, окружавшей просторные арбы, на которых сидели пленники. Сидели они и на земле. В самой середине было оставлено место, небольшой смотровой пятачок, по которому пускали пройтись пленника или пленницу. Подойти близко к своим Елизару не удавалось, его сносили влево все дальше и дальше. Он зашел с другой стороны и полез в гущу. Оттуда доносились голоса.

- Изыди, козел тверской! - услышал Елизар голос Тютчева.

- Собака! Раздвою тя!

- Вали! Двои! Токмо чти наперед: две аль едина глава у тебя на раменьях сидит? То-то! Разгулялся, козел!

Тютчев ругался с сыном тверского князя Михаила - с Ванькой. Тот был пьян, в русском, шитом серебром кафтане и в татарской аське, шитой на собольем подбое и надвинутой на пьяные глаза. Ванька кривил широкий, как у батьки, рот. Зелень с пьяной кровиной брызгала из глаз. Он держал молодую армянку за косы, намотав их на правую руку. Его дружки-татары, видимо сынки тысячников, ждали, вожделенно взирая на мраморное лицо пленницы, оттененное чернотой волос. Им не нужна была ни драка, ни спор, им нужна была армянка, которуро он купил на утеху себе и им. Они тащили тверского кутилу, но он упирался, как пес на поводу, тянулся свободной рукой к Захарке. Но тот не из робких.

- Христианку младую купил, ирод!

- Не первую! - куражился Ванька. - Я - не ты, московская рванина!

- Я - рядник пред тобою, ты - князенок. Ныне в Орде высоко вознесся да и вырос, дубина, под черну матицу, а ума - воробью на един поклев!

- Раздвою тя!

- Иди, иди от греха! - зыкнул на Ваньку Квашня.

Ванька вроде послушал совета, а точнее - почувствовал, что москвичи тут не робеют, но уйти ему не пришлось: толпа раздалась от криков и в середину въехала арба с новым ясырем. На арбе сидел нищий татарин, вроде тех, что точили зубы на берегу Волги, у переправы. Он вез четверых малолетних детишек - трех мальчиков и девочку, а позади, привязанные к грядке арбы, шли две пленницы - пожилая, но еще крепкая женщина и совсем юная красавица, белокурая, белотелая. Гру-ботканая запыленная рубаха оттеняла нежную шею, руки, крепкие ступни молодых ног.

За арбой вошел в круг татарский асаул, поблескивая бляхой на шее. Он что-то твердил торговцу. Тот лениво отвечал. Сотник сердился, но торговец не уступая.

Елизар взглянул на Тютчева - тот все понимал: за молодую полонянку просил татарин дорого.

После короткого молчанья, пока толпа присмотрелась к новому полону, посыпались вопросы. Торговец не успевал отвечать, рассердился: замахал руками, спрыгнул с арбы. Ребятишки - это были его дети - с любопытством наклонились и стали смотреть, как их батька пачкает палец в дегте с оси. Пальцем этим он вывел арабские цифры на лбу сначала дочери - 20, на лбах мальчишек - по 30. Потом снова намазал палец, оглянулся - один его сын смазал надпись. Татарин вытянулся над арбой, двинул ему по бритой голове и снова написал - 30. Толпа одобрительно загудела: цена была невелика по голодному году. Татарин подошел к пожилой женщине и написал у нее на лбу 70. Толпа загалдела, заплевалась - дорого. Татарин вниманья не обратил на крики. Он осмотрел палец, добавил на него дегтю и подошел к юной полонянке. Испуганно, как овечка от ножа, качнулась она в сторону, но веревка напомнила ей, что она привязана.

- Рус! Рус! - ворчал татарин.

- Наша! - вырвалось у Тютчева.

Девушка вскинула ресницы, увидала Захарку, такого красивого, гордого, молодого, окатила на миг его серыми глазищами и потупила их, будто схоронила в могилу.

Татарин между тем написал на ее лбу цифру - 180.

Толпа несильно загудела. Не плевались, а только щелкали языками. Лишь сотник заскрежетал зубами и накинулся на торговца с проклятиями. Тот что-то буркнул в ответ, указав рукой куда-то далеко, из чего Елизар понял, что татарину поручено продать девушку именно за эту цену, потому что это не его ясырь, господина, а его ясырь - в арбе. После слов торговца сотник сник, но продолжал ворчать. Торговцу надоели воркотня и придирки, он тоже закричал, подпрыгнул к девушке и стал тыкать пальцем ей в шею. Сотник понимал. Ему и смотреть не надо было, но он приблизился и стал внимательно, вплотную рассматривать шею русской полонянки: по морщинам на шее - только на шее! можно безошибочно определить возраст человека. Но какие там морщины!.. Сотник все же не унимался, сопел, вы-сверкивая взглядом на торговца. Кто-то поддержал сотника из толпы, раскаляя страсть. Торговец снова подскочил к девушке, хотел задрать ей подол рубахи, но она ловко устранилась. Тут подошли сразу двое - Ванька, тверской князенок, и еще какой-то пожилой татарин, из купцов. Этот купец был поважней, видать, сотника. Он отстранил его от торговца, потеснил Ваньку, обходя девушку. Зашел снова спереди, протянул толстую, короткопалую руку к груди и раздернул рубаху. Не успела девушка вскрикнуть, как он ухватил ее за волосы, отвел голову чуть в сторону и так держал, рассматривая обнаженную грудь. С неожиданной бережливостью он огладил грудь ладонью, обводя ее сверху вниз и чуть придерживая снизу, будто лампадный стакан проверял - не подтекает ли? Сотник и Ванька обалдели, сунулись смотреть.

- Девка! - сказал купец по-татарски, щелкнул языком и указал пальцем на розоватый ореол вокруг соска.

- Девка... - печально повторил сотник и, подумав, отошел в толпу: он знал, что цену торговец не сбросит.

За ним, подумав, отошел и купец.

- Я покупаю! - закуражился Ванька. Он повторил это по-татарски.

Купец беспечно протянул руку ладонью вверх. Ванька порылся в карманах, ссыпая серебро в шапку. Считал. Пересчитывал под усмешки толпы. Многие знали тверского князенка: посорил батькиными деньгами, а тут - нехватка.

- Возьми пока девяносто дирхемов! [Дирхеп равняется 12,5 коп, золотом, 75 коп - серебром] - сунул он деньги торговцу, но тот отстранил шапку и отвернулся: не тот товар, чтобы в долг отдавать!

Ванька крикнул друзьям-татарам, но те потупились, видно, не было денег или жалели.

- Я скоро приду! - сказал он гордо и громко.

- А ведь купит, христогубец! - с болью выдохнул Тютчев. Он проследил, как Ванька снова вырвал у татарина косы армянки, намотал их себе на руку и повел за собой. Следом утопали друзья.

- Этот не отступится! - поддакнул Квашня.

Они разговаривали, а сами ревниво следили, не подошел бы кто-нибудь еще и не купил бы красавицу. Елизар уже стоял рядом с ними и понимал кметей больше, чем кто другой, даже больше, чем они сами. Ведь и его продали тут, вон в том конце рынка...

- Надобно дальше идти... - сказал он нетвердо.

Захарка посмотрел на него, как на врага. Засопел. Выкатил широко расставленные карие глаза, схватился за голову и вдруг со столом хватил шапкой оземь:

- Да христиане мы али нет? А? Я вас вопрошаю, чревоугодники! Прянь заморскую скупать приперлись! Без нее, без пряни, да благовоний проживем, как прожить без души? А? Она ведь тут останется, душа-то! Чего, Квашня? Не тщись взгляд притемнить - бросай куны в шапку!

И сам первый стал выворачивать из-за гашника свой гаманок-калиту. Ссыпал туда серебро. Елизар торопливо достал найденную монету и бросил в шапку.

- А вы?- рявкнул Захарка.

Кмети ссыпали в шапку свое серебрецо.

Захарка присел было считать, но увидал - глаза по все стороны стригут - подходит к полонянке тот же купец.

- А ну брысь, нехристь! - рявкнул Тютчев, будто был не в Орде, не в самом жерле ее, а у себя, на московском базаре, где ему нечего бояться.

Он налетел на купца - грудь в грудь. Тот отступил на шаг, как для разбега, набычился. Захарка сунул шапку торговцу, а сам выхватил меч.

Толпа взвыла и замерла.

Купец сделал шаг назад и сжался в цепкоглазом прищуре.

- Моя ясырка! - крикнул Захарка по-татарски. Потом торговцу: - Считай!

С мечом он пересолил и, чтобы как-то оправдаться перед толпой, обрубил веревку, ослабил узел на руках девушки, а потом и вовсе сбросил путы на землю.

- Считай, не ворчи!

Руки торговца работали быстро. Губы шлепали - нижняя об верхнюю. Захарка тоже следил за счетом, и, пока грудка серебра истаивала в шапке, он понял, что едва ли будет там и половина. "Мать богородица!" - прошептал он, подумав, как закричит сейчас торговец, досчитав. Но татарин закричал, не досчитав.

- Затвори пасть! Добавлю! Ну! Бросай туды! Во! Девяносто пять...

Захарка зыркнул по сторонам, прижмурился, как кот, и запустил руку за пазуху, где на голом теле, у самого пупа, лежали в тряпице серебряные куны владыки Ивана.

- Эх, мать-богородица! Пропадайтя, травы вонючие! - Он грохнул серебром по арбе и дрожащими от волнения руками начал развязывать тряпицу и... не мог.

- Квашонушка! Брате! Иди ты...

- Сколько еще? - хрипнул Арефий Квашня, тоже встрасть переволновавшийся.

- Да сунь ты ему еще девяносто! Один ответ... - махнул рукой и пошел.

Толпа загалдела. По крикам Захарка тотчас понял, что он забыл ясырку. Оглянулся - идет за ним, не подымая головы. Подойдя к Захарке, она остановилась, но так, чтобы он отделял ее от ненавистной арбы.