Четыре тануиста и собака - книга 2 - Януш Пшимановский

— Правее... еще!

Из-за угла одноэтажного здания танк выскочил прямо к воротам. На стальных опорах, словно паук на длинных лапах, нависала большая деревянная сторожевая вышка. Под брюхом этого паука ослепительно вспыхнули диски прожекторов. Не ожидая команды, Густлик полоснул по ним длинной очередью. Вихура из нижнего пулемета скосил часового, убегавшего от зарешеченных ворот.

— Проволочное заграждение, — доложил Саакашвили.

— Дави, — приказал Янек.

«Рыжий» без труда расшвырял и подмял обвитые колючей проволокой рогатки.

— Правую опору тарань!

Елень отвел пушку влево. С разгона ударили лобовой броней по металлической балке. С грохотом и треском рухнули ворота. Танк въехал на широкий плац, замкнутый в полукруг угрюмых бараков.

— Пехота справа, — предостерег Кос, увидев выбегающих из караульного помещения солдат.

Танк резко затормозил, высекая искры из мостовой, но прежде, чем успел развернуться, из тени от барака двинулась толпа. Эсэсовцы на бегу стреляли в нее из автоматов. Кто-то вскрикнул, рухнул на землю, но остальные уже настигли эсэсовцев и стали избивать их стальными прутьями, вырванными из нар досками, деревянными башмаками.

Вслед за «Рыжим» въехали тяжелые танки. Мотоциклы рассыпались веером во все стороны, чтобы занять оборону.

Толпа узников оставила за собой несколько бесформенных фигур, скрюченных в неестественных позах. На обломке древка над ней взметнулось знамя. Утомленные боем с эсэсовцами, заключенные тяжело бежали навстречу танкам; подсаживая друг друга, неуклюже карабкались по гусеницам на броню. Словно слепцы, ощупывали крышки люков, с протянутыми руками тянулись к Густлику и Косу, высунувшимся наружу, — арестантские робы, костлявые руки и обтянутые кожей черепа, огромные тоскливые глаза и дрожащие растопыренные пальцы. Все они были на одно лицо — полутрупы. Они не смели, не решались обнять своих избавителей. И лишь с огромным усилием выкрикивали слабыми голосами:

— Ля либерте!.. Свобода... Камераден... Эвива!.. Товарищи...

— Осторожнее, Густлик, — предостерег Кос.

Он бережно обнял ближайшего, прижал к себе, не вытирая слез, градом катившихся по щекам.

КЛИН

Последняя декада апреля 1945 года началась обстрелом Берлина советской артиллерией. Не какие-либо специальные дальнобойные орудия, а самые простые стопятидесятидвух и стодвадцатидвухмиллиметровые пушки били по центру гитлеровской столицы. Двадцать первого, в субботу, несколько пятидесятикилограммовых снарядов попало в Бранденбургские ворота, пробило крышу рейхстага и взорвалось внутри рейхсканцелярии.

Рассеченный танковыми клиньями, немецкий фронт рвался в клочья, отходил под ударами наступающей за танками пехоты. Передовой отряд поручника Козуба почти сутки удерживал захваченный Крейцбург, пулеметными очередями рассеивая или отбрасывая в стороны группы противника, а потом вдруг оказался в тылу своих войск и в полосе затишья ожидал дальнейших распоряжений.

На остатках металлических конструкций сорванных ворот, ведущих на территорию бывшего концлагеря, на легком ветру трепетали флаги. На самом верху два больших, советский и польский, а ниже десятка два размером поменьше, сшитые в последние дни из чего придется и прикрепленные к решетке узниками, которых гитлеровцы свезли под Берлин со всех концов Европы. По сочетанию белого, красного и голубого угадывались французский, голландский и чешский флаги; по горизонтальным крестам — норвежский и британский. Американские звезды, вырезанные из консервных банок, блестели на солнце как маленькие зеркальца. Вот и теперь несколько человек в арестантских робах, подсаживая друг друга, прикрепляли полосатый бело-голубой флаг Греции с крестом в верхнем углу.

Раздавленные гусеницами «ежи» оттащили в сторону. У ворот выставили регулировщика — желтым, как подсолнух, флажком боец открыл путь на территорию лагеря дымящейся кухне, запряженной двумя лошадьми, а за ней — высоко нагруженному грузовику с одеялами и большими котлами.

С того времени, как экипаж «Рыжего» выступил из Рит-цена в составе отдельного разведывательного отряда, прошло всего несколько дней, но все сильнее пригревающее солнце успело уже раскрыть цветы на яблонях. Мозаика из бледно-розовых и белых цветов, из тени густых ветвей, зазеленевших первыми листьями, надежно маскировала «Рыжего», стоявшего несколько поодаль от въезда в лагерь у стены небольшого дома, в неглубоком укрытии между фруктовыми деревьями.

Черешняк ходил по саду в одной рубашке с высоко засученными рукавами и кривым, острым как бритва ножом срезал сломанные ветви, замазывал глиной царапины на деревьях.

Кос сидел на борту танка и, пользуясь затишьем, наверное, уже в третий раз читал Саакашвили письмо отца.

— «...Обещал, что отдаст танк вам, как лучшему экипажу».

— Генерал нас уважает. — Григорий нежно похлопал по броне.

— «Пусть он приведет вас к победе, а потом и домой...»

Ни один из них не заметил, как Шарик, крадучись, взобрался на башню, схватил в зубы шапку, висевшую на замке открытого люка, и куда-то с ней юркнул.

— «Руковожу оперативной группой, состоящей из гражданских товарищей, — читал дальше Янек. — Как только Щецин будет освобожден, мы установим в нем польскую власть».

Со стороны еще низко стоящего на востоке солнца донеслась вдруг артиллерийская пальба. Кос прервал чтение и повернул голову.

— На востоке, — заметил он удивленно.

— Мы на фланге, за каналом немцы. Может, это двинулся Рокоссовский?. Читай дальше.

— Уже почти конец. «Буду ждать здесь твоего возвращения с фронта, а еще лучше — приезжайте всем экипажем. Крепко обними Густлика, Григория...»

— Так и пишет: Григория?

— «...Григория и Томаша. И пожми переднюю лапу Шарику».

— Постой-ка, — вспомнил вдруг Янек, — я ведь от самого Ритцена вожу с собой две фотографии. Генерал передал для тебя и Вихуры.

Саакашвили обрадованно схватил фотографии, но лицо его тут же потускнело: обе фотографии были почти одинаковы.

— Кацо, как я могу узнать...

— Тут на обороте написано: «Любимому Григорию...» Это, значит, твоя, — пояснил Янек и, снова повернувшись в сторону канонады, доносившейся километрах в двадцати, стал прислушиваться.

Саакашвили всматривался в небольшой квадратик бумаги, и сердце у него билось все сильней. Это, конечно, Ханя. Вот и беленькая кофточка на ней, как тогда... с рукавами выше локтя, с матросским воротничком, обшитым в три ряда синенькой тесемкой. И тот же широкий галстук с большим бантом над вырезом...

Наверное, в память о том дне специально сфотографировалась так... Лукавые глаза, высокий лоб под шапкой чудесных темных волос, рот с чуть приподнятыми в легкой улыбке уголками губ. Да, это Ханя... Он взглянул на оборотную сторону фотографии: «Любимому Григорию...»

Неописуемую радость доставила ему эта фотография, и когда он поднял голову и посмотрел вокруг, то и деревья, и дома показались ему и выше, и красивее.

— Бьют вовсю, — проговорил Янек, — больше сотни стволов, и звук как бы...

— Соседи пошли, — заверил Саакашвили, нежно глядя на фотографию. — Твой отец, может, уже в Щецине.

Из-за угла показался Густлик:

— Вот клей принес. Что хочешь приклеивай, намертво.

— И к металлу тоже? — поинтересовался Кос.

— Не оторвешь.

Все трое спустились в башню и на покатую шершавую броню стали приклеивать фотографию своего первого командира. Они трудились не сговариваясь, но очень старательно: Густлик наносил на металл тонкий ровный слой клея, Янек прикладывал к нему фотографию, Григорий носовым платком тщательно ее разглаживал.

Через нижний люк забрался в танк заинтересованный Томаш, пробрался на свое место в башне справа от пушки.

Кос повесил рядом оба боевых креста Василия и задумчиво проговорил:

— Вот бы порадовался новой машине...

— В двигателе на полсотни лошадиных сил больше, по шоссе за пятьдесят выжимает, — начал перечислять Григорий.

— А пушка прошивает «тигр» ото лба до хвоста, — включился в свою очередь и Густлик. — Вот только снарядов маловато: на старом сто, а тут — пятьдесят пять.

— Зачем тебе больше, ты все равно не стреляешь! — подтрунил над ним Кос.

— И то верно. Пока все только из «Дегтярева». Этот Испанец не дурак, умеет воевать без шума.

Над ними в открытом люке на фоне голубого неба показался Вихура. Григорий кивнул ему головой:

— Франек вон тоже стрелял. Не знаю только, метко или нет, но часто.

— Он хороший парень, — подтвердил Густлик, делая вид, что не замечает вновь прибывшего. — Мастер крутить не только баранку. Там, глядишь, одного, тут другого подхватит по дороге, вот тебе пачку сигарет или банку консервов и заработал, а на танке...

— Не дури, Елень. — Капрал схватил его сверху за чуб, встряхнул; потом опустил в танк связку бутылок, перевязанных телефонным кабелем. — Чтобы не тужили о девчатах, вот вам доброе вино.