Бомарше — Лекуантру, своему обвинителю. - Пьер Бомарше

Не спорю, залог в сумме пятидесяти тысяч флоринов, требуемый для снятия эмбарго с этих старых ружей, избавил бы Вас от немалого затруднения найти им сбыт. Не спорю, договор, заключенный между Вами и экс-министром Лажаром, весьма Вам выгоден; но, гражданин, имейте совесть и признайте, в свою очередь, что мы были бы болванами, если бы одобрили и подтвердили такого рода договор. Наши взгляды и принципы коренным образом расходятся со взглядами и принципами наших предшественников. Они прикидывались, что хотят того, чего на самом деле не хотели; тогда как мы — добрые граждане, добрые патриоты, искренне желающие творить благо и к нему стремящиеся, — мы выполняем долг, к которому нас обязывают наши посты, столь же добросовестно и честно, сколь прямодушно[47].

С некоторого времени я не вмешиваюсь более в закупку оружия. Эти торгашеские операции никак не соответствуют роду деятельности и знаний, требуемых моим ведомством. В минуту крайности, когда в ружьях была острая нужда, жадно набрасывались на все, что подворачивалось. Сейчас, когда она миновала, военный министр обращает внимание прежде всего на доброкачественность ружей и умеренность цены. Это меня не касается, и я перестал этим заниматься. Обратитесь к гражданину Пашу, предъявите ему Ваши претензии; его дело принять решение и ответить Вам, насколько они справедливы и обоснованны.

Что до меня, то я более не властен и не уполномочен что-либо делать и определять в отношении предмета, который, как Вам известно, не подлежит ведению моего министерства.

Министр иностранных дел

Лебрен.

Р. S. Я послал копию Вашего письма военному министру; я получу в ближайшее время его ответ, копию которого направлю Вам».

— О великий боже! — вскричал я, дочитав это, — было ли когда-нибудь подобное видано! И для этого меня посылали в Голландию! О, ненавистное вероломство!

Моим первым побуждением, продиктованным, гневом, было восстать против издевки министра. Я противопоставлял ханжеству этого смертоносного патриотизма низкие обращения и вероломные послания, писанные им императору Иосифу в 1787 и 1788 годах, где он высказывался против свободы Брабанта, я выводил на чистую воду газетчика. Но друзья удержали меня от этого первого порыва, слишком исполненного горечи, и я покорился тяжкой необходимости говорить на языке логики с человеком, который меня оскорблял. Когда утихла во мне буря чувств, я написал ему нижеследующее.

Ах, я прошу моих читателей поглотить эту скуку: здесь разгадка всей чудовищной комедии!

«Гаага, сего 16 ноября 1792 года.

Гражданин министр!

Отвечая на единственное письмо, полученное мною от Вас за все время и датированное 9 ноября, я предупреждаю Вас, что препятствия, которые приковывали к Терверу голландские ружья, ликвидированы благодаря Дюмурье, как раз в тот момент, когда происки французской бюрократии создают новые помехи, чтобы по возможности не выпустить их оттуда.

Вы слишком порядочны, чтобы подписать, если Вы ее прочли, ту вероломную издевку, которую мне прислали от Вашего имени.

Вы бы задумались над тем, что я не могу испытывать никаких затруднений в сбыте этих ружей, поскольку вот уже восемь месяцев, как они, по моему первому договору, отданы Франции; поскольку вот уже четыре месяца, как мой второй договор подтверждает, что два министра и три объединенных комитета отвергли мое предложение от них отказаться, когда я, устав от проволочек наших министров-патриотов, недвусмысленно просил позволить мне располагать ими по моему усмотрению, имея тогда возможность продать их с большой выгодой, если бы подтвердилось, что Франция более в них не заинтересована!

Вы бы задумались, что, поскольку я не могу быть одновременно и владельцем, и лицом, уже передавшим право владения по акту от 18 июля, я озабочен только доставкой этого оружия; что, буде мое положение иным, ничто бы меня сейчас не связывало, тем более что Ваш избранник Константини вновь предложил мне вчера через г-на де Мольда по семь флоринов восемь су за штуку, как уже предлагали в Аббатстве его солидные компаньоны, суля вытянуть меня оттуда, ежели я пойду на сделку.

Вы задумались бы также и над тем, — Вы, так хорошо осведомленный об этом деле и в качестве чиновника, и в качестве министра, — что я отнюдь не выдавал никогда это оружие за новое, что я не переставал говорить и писать и Вам, и всем Вашим коллегам, что оно отнято у брабантцев. И разве залог, которого потребовал император от голландца и который я должен покрыть, не является материальным доказательством этого факта? Разве Вам не прожужжали об этом уши? Мало же уважают Вас Ваши служащие, если заставляют говорить в этом письме, что Вы только сейчас узнали то, что Вам, как Вы сами знаете, было известно шесть месяцев тому назад! (Я назову того, кому Вы должны сделать выговор.)

Вы задумались бы, кроме всего прочего, и над тем, что, будь это оружие новым, я не уступил бы его Вам по восемь банковских флоринов, или по четырнадцать шиллингов золотом, или по семнадцать франков в экю, или по тридцать ливров в ассигнациях (что одно и то же), коль скоро Вы благосклонно согласились (и Вы по сю пору на это соглашаетесь, господа) платить в Лондоне за новые ружья, весьма среднего достоинства, по тридцать шиллингов золотом, что составляет тридцать шесть ливров в экю и более шестидесяти ливров в ассигнациях! И коль скоро Вы уже после сделки со мной заплатили там же по двадцать и даже по двадцать пять шиллингов золотом, иначе говоря, по тридцать ливров в экю и по пятьдесят с лишним в ассигнациях, за старые ружья, которые все почти давно использовались как балласт на судах, ходивших в Индию, и закалку замков которых англичане были вынуждены уничтожить, когда снимали ржавчину, чтобы иметь возможность Вам их продать, причем вновь закалили только огниво.

Вы тем не менее принимаете эти ружья, не жалуясь ни на высокую цену, ни на низкое качество, потому только, как говорят, что поставляют их Ваши сообщники («Фы не останетесь ф опите», — так говорил некий рагузец), хотя по сравнению с этим цена моего оружия, проданного Вам по восемь флоринов, или четырнадцать шиллингов золотом, иначе говоря, по семнадцать франков во французских экю или по тридцать ливров в ассигнациях, весьма умеренна! При этом мое оружие в значительной своей части совершенно новое, такое, какого Вы сейчас не получили бы в Льеже и за шесть крон, то есть за тридцать шесть ливров в экю, или шестьдесят ливров в ассигнациях! И я сортирую мое оружие, хотя сам купил его оптом!

Вы задумались бы, наконец, над тем, что торговый залог в размере пятидесяти тысяч флоринов вовсе не означает расходования этой суммы; и что после возвращения залоговой расписки, по доставке товара, все сведется к банковской комиссии, не достигающей и двух тысяч франков, как я Вам двадцать раз повторял, и беседуя с Вами лично, и в Совете; но в Вашем окружении, сударь, невежество и злонамеренность шагают рука об руку; таков прискорбный результат неправильного подбора служащих!

Заметьте, обманутый министр, что Ваши корреспонденты, те, кто снабжает Вас этими прекрасными сведениями о моем оружии, никогда его не видели. Никогда! Потому что оно, вот уже около года, упаковано в ящики.

Заметьте, что эти советчики делали все возможное и невозможное, добиваясь от меня как в Париже, так впоследствии и в Гааге, чтобы я уступил мое оружие оптом на один флорин дешевле, чем платите мне Вы.

Заметьте, что я писал Вам об этом 19 августа в Париже; что мой отказ уступить ружья повлек за собой через три дня мое заключение в Аббатство, куда они, пользуясь Вашим высоким покровительством, явились вновь со своими предложениями, где я чуть не погиб, как того ожидала эта шайка.

Заметьте также, о обманутый министр, что эти подрядчики, получившие исключительное право на поставку голландских товаров и набитые до отказа Вашими ассигнациями (такую щедрость проявляют только к друзьям), не могут предложить мне по семь флоринов восемь су, учитывая расходы, которые возникнут, едва они раскроют рот, если они не уверены, что продадут их нации по десять, одиннадцать или двенадцать флоринов при благосклонном посредничестве наших министров-патриотов! В особенности, если они дают, как они говорят, двадцать пять процентов со всех своих поставок тому, кто гарантирует им преимущественное право, не считая всех тех процентов, которые предназначаются друзьям («Фы не останетесь ф опите», разумеется).