Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры - Иозеф Томан

Мигель перевел глаза на художника.

А, это тот самый, с которым он недавно столкнулся в театре, когда давали Кальдерона!

— Бартоломе Эстебан Мурильо, — кланяется художник.

— Мигель де Маньяра, сеньор. Мы, кажется, уже встречались?

Мурильо внимательно вглядывается — вот вспомнил, рассмеялся сердечно:

— Ах, это были вы, ваша милость! Ну да, конечно, вы. Летели, как метеор… И уже за шпагу схватились. Я не хотел вас обидеть!

— Не будем об этом говорить, сеньор, — приветливо ответил Мигель. — Подумаем о картине… Есть у вас здесь еще что-нибудь?

Художник наклонился и вынул из-под мольберта несколько свернутых полотен поменьше.

Мигель стал рассматривать их одно за другим.

— И много вы продаете, дон Бартоломе?

— Мало. Очень мало, ваша милость, — признается тот. — Три года назад я вернулся в Севилью из Мадрида и еле свожу концы с концами. Если б не цикл картин, которые я написал для монастыря святого Франциска, просто бы нищенствовал. Но этот заказ поддержал меня, и я женился. Нужда приятнее на вкус, когда ее делишь на двоих, — просто сказал он, смеясь.

Мигель рассматривает эскиз какой-то святой, чье лицо напоминает ему Изабеллу.

— Это набросок святой Варвары, — объясняет Мурильо. — Он не удался. Туловище слишком вытянуто, лицо недостаточно проработано, а пейзаж на заднем плане! Вроде того хаоса, когда дух божий носился над водами, — правда, ваша милость?

— Продайте его мне, дон Бартоломе!

Мурильо поражен. Такую неудачную вещь? Сколько же за нее взять? Самое большее — двадцать реалов. Или даже десять, чтоб наверняка?..

— Отдадите за десять эскудо? — спрашивает Мигель.

Мурильо вытаращил светлые глаза:

— Вы хотите сказать — десять реалов?

— Нет — десять эскудо. Мне она нравится. Продаете?

— Еще бы! — в восторге взрывается художник. — Дурак, кто не берет, когда дают! Будет у нас теперь веселое рождество…

Мурильо с поклоном принял золотые монеты. Продавец и покупатель пожали друг другу руки.

— Эй, благородные сеньоры! — воскликнул Николас Санчес Феррано, настроение которого всегда ступенькой выше, чем у прочих гостей «Херувима». — Слыхать, вы поджидаете дона Мигеля де Маньяра?

— Да, — ответил Диего. — Мы уговорились здесь встретиться.

— Ура! — возликовал Николас. — Я подожду его вместе с вами, ибо дон Мигель — святой человек, он едва не обратил меня на путь добродетели и христианского смирения. Еще чуть-чуть — и он превратил бы меня в святого! Но я люблю его так, словно это свершилось.

Николас подсел к Диего и Альфонсо, чокнулся с ними. Альфонсо молчалив и удручен — он уже знает о вспыхнувшей любви Мигеля к Изабелле.

— А он в самом деле придет, мой добрейший покровитель? — усомнился Николас.

— Придет — это верно.

— На свете нет ничего верного, — возразил Николас. — Кроме ада, изволите видеть. Мир дает нам, грешным червям, девяносто девять надежд и одну-единственную уверенность, что души наши, черные, как эта балка над лампой, наверняка попадут в преисподнюю.

— Интересно, что скажет нам Мигель о новой своей любви, — произнес Диего.

— И вовсе не интересно! — сорвался Альфонсо.

— Ревнуешь? — подсмеивается Диего.

— А ты бы не ревновал, если бы у тебя отбили невесту?

— Не преувеличивай! — захохотал Диего. — Изабелла никогда не была твоей невестой. Она тебя не хотела, и нам это известно.

— Я, дон Диего, — вмешался Николас, который, как и вся Севилья, уже осведомлен о новой любви Маньяры, — я уверен, что он Женится на донье Изабелле. Жизнь его изменится в корне. О, он на это способен! Вывернет себя наизнанку и вступит на путь добродетельной жизни у семейного очага.

Смех.

— Ставлю три против одного, — говорит Диего, — что Изабелла станет его любовницей, и ничем больше.

— Тем хуже, — хмурится Альфонсо. — Я никогда этого не допущу.

— Что же он нейдет, мой брат возлюбленный, мой друг и спаситель? — хнычет Николас. — Ах, видно, потому, что я прав. Женится — и забудет нас… Делай что хочешь, только не забывай верную свою овечку, поклонника твоего Николаса! Я — душа души твоей, ты — это я, а я — это ты, о мой покровитель!

— Я встретил его сегодня, он шел от Изабеллы, — начал рассказывать Вехоо. — Он выглядел серьезнее обычного, и была в лице его некая решимость. Вид у него был счастливый. Сказал, что завтра уедет, но не пожелал открыть, куда и зачем.

— Слышите? — взволнованно вскричал Николас. — Уже завтра вступит он на путь новой жизни! О, бедная моя голова! Опять он хочет своим сияющим примером ввергнуть меня в лоно добродетели! Ибо как поступает он — так должен поступить и я…

— Куда, интересно, он собрался? — тревожно размышляет Альфонсо.

— Но он сказал — завтра! — вдруг бурно обрадовался Николас. — Только завтра жизни наши приобретут величие благородства — так хочет мой святой! О, благодарю тебя, мудрейший из смертных! Базилио, вина!

— Боюсь, — понижает голос Альфонсо, — что он и в самом деле женится.

— И сегодня уже не явится к нам, — подхватывает Николас. — Выпьем же за его благородное решение!

— Да не женится он, — стоит на своем Диего.

— Базилио! — стучит кулаком по столу Николас. — Где же вино? Мой возлюбленный покровитель способен начать завтрашний день с нынешней полуночи, а до нее недолго осталось. Скорей, Базилио! А может, послать к нему с просьбой — пусть начнет завтрашний день с полудня?

Донья Клара внимательно слушает, что говорит ее сестра, донья Барбара:

— Я понимаю, что это такое — вступить в родство с семейством Маньяра. От души желаю тебе, дорогая, удостоиться такой чести. Это ведь честь и для меня. Но трепещу я за нашу дорогую Изабеллу. Ах, сколько слез пролила старенькая маркиза Амелия! Как проклинала она этого молодого человека из-за внучки.

— Да, нехорошо, нехорошо, — бормочет донья Клара. — Но доказано ли это? Действительно ли девушка отравилась из-за него?

— Дон Мигель учится вместе с неким Овисеной. Говорят, он соблазнил и его сестру, а потом бросил. И будто бы даже не одну ее — упоминают еще какую-то деревенскую красавицу…

— Молодые дворяне часто поступают так с дочерьми простых людей, — возражает донья Клара. — Озорство и нетерпение юности. — Донья Клара усмехнулась. — Помнишь, Барбара, своего супруга? Когда Клаудио было двадцать лет — он еще не был знаком с с тобою, — тоже ездил к какой-то деревенской красотке и потом бежал под градом камней…

Барбара оскорбленно поднялась:

— Однако Клаудио не соблазнил ту девушку, не улыбайся, пожалуйста, я-то хорошо знаю. И его нельзя сравнивать с человеком, которого мать вымолила у бога и поклялась посвятить служению ему, с человеком, которому предначертан удел священника, но который позорит бога и все дворянство своими выходками…

Донья Клара, побледнев, вскочила:

— Что ты говоришь, Барбара? Он должен принять сан?

— Да, — торжественно подтвердила сестра, поняв, что задела нужную струну. — Его жизнь принадлежит богу. Он же предает бога ради своих прихотей. Убийце и преступнику уподобится тот, кто даст ему прибежище под своей крышей. Навсегда опозорена та дева, к которой он только приблизится…

Донья Клара, не слушая более, провожает сестру до лестницы.

Ее зеленоватые глаза горят необычайным блеском, белки подернулись кровавыми прожилками, мгла окутывает седую голову, в которой бурлит негодование и проносятся тени недобрых видений и предчувствий.

Она вошла в комнату, где застала Изабеллу и дона Флавио. При ее появлении отец и дочь разом замолчали.

Тишина.

Потом мать сурово произносит:

— Дон Мигель не должен более переступать наш порог.

Тишина сгустилась.

— Что ты сказала, дорогая? — в ужасе пролепетал потом дон Флавио.

— Душа этого человека черна, — говорит донья Клара, устремив взгляд в неведомые дали, словно под воздействием колдовских чар. — Я вижу в ней только язвы и гниль. Он губит все, куда бы ни ступил, и, где бы ни прошел, оставляет за собой разрушение и плач.

— Нет, нет, матушка! — всхлипывает Изабелла. — Он не такой!

— Ты его защищаешь?

— Я люблю его.

Донья Клара ходит по комнате, бесшумно, как тень, и движения ее медлительны, как движения лунатиков.

— Жизнь его обещана богу. Кто вправе кощунственно препятствовать этому?

Дон Флавио возразил:

— Многие посвящали себя богу, но потом становились супругами и отцами…

— Моя честь — в моей дочери и в моем доме, — решительно произносит донья Клара. — И они никогда не будут осквернены дыханием, голосом и стопою человека, готового ради страсти предать мать и бога!

Мигель проезжал в коляске по Большому рынку и узнал в толпе Грегорио. Монах стоял у палатки, к которой была привязана маленькая обезьянка.

Выйдя из коляски, Мигель подошел.

— Отдай обезьянку за десять реалов, добрый человек! — просил монах.