Любовь и долг Александра III - Елена Арсеньева

Обошлось.

Он вспоминал их взволнованные лица, как они хватали друг друга за руки, перебивая и дополняя рассказы друг друга. Вспоминал темные, лихорадочно блестящие глаза Дагмар, лицо Саши, поглядывающего на нее исподлобья со странным, незнакомым выражением…

Потом он попросил Сашу уйти и остался наедине с Дагмар.

– Дочь моя, – сказал он и сделал вид, будто спохватился: – Ох, простите, дорогая… надеюсь, вы не возражаете, что я вас так называю?

– В разговоре с Сашей сегодня я назвала вас «наш отец», – слегка улыбнулась Дагмар, опуская голову. – Трудно отвыкнуть… а привыкнуть было так легко!

– Так, может, не стоит отвыкать? – строго глядя на нее, спросил император.

Дагмар молча смотрела в пол. Она все сразу поняла. Дагмар видела, как внимательно наблюдал император за ними обоими: за ней и Сашей. Это ужасное происшествие, в которое они оба оказались замешанными, связало их. Неужели? Неизвестно. Никса… его светлые глаза, чудилось, вдруг поглядели на нее из того небытия, в которое он теперь стал навеки погружен, и Дагмар словно бы вновь ощутила прикосновение его слабых, похолодевших пальцев, притянувших ее руку к руке Саши. Но это мог быть неосознанный жест. А обсуждать ее новое замужество почти у гроба жениха…

Слезы подступили к глазам Дагмар, и она пролепетала:

– Простите. – И выбежала из комнаты.

Издалека донеслись до Александра Николаевича ее рыдания, которые она не могла заглушить, и он понуро покачал головой. Все было невыносимо сложно… невыносимо сложнее, чем показалось ему на мгновение. «Пусть будет как будет, пройдет время, оно все рассудит, как должно случиться», – сказал он себе, сознавая, что время-то пройдет, но рассудит, как должно случиться, он сам – по долгу отца и по воле императора.

«Неужели она когда-то была молодой? Неужели мои бабки были молодыми? Неужели все эти старые мегеры, которые отравляют нам жизнь, были когда-то молодыми? Почему они все не покончили с собой, увидев в зеркалах свои морщинистые шеи, истончившиеся губы, погасшие глаза и обвисшие веки? Неужели я тоже стану такой? Нет, нет, я хочу умереть раньше, чем жизнь исхлещет меня своей безжалостной плеткой!»

– Да вы не слушаете меня, княжна!

Екатерина Федоровна Тизенгаузен презрительно смотрела на Мари Мещерскую, а той приходилось стоять понурясь, чтобы гофмейстерина императрицы не заметила, что глаза провинившейся фрейлины тоже полны презрения.

– Я слушаю, Екатерина Федоровна, – прошептала Мари. – Я… я просто не понимаю, в чем вы меня упрекаете.

– Я вас не упрекаю, княжна, – усмехнулась Тизенгаузен. – Я просто передаю вам недоумение ее величества. Или вы полагаете, что у государыни нет повода для недоумения?

– Разумеется, нет! – горячо воскликнула Мари. – Я стараюсь выполнять свои обязанности как можно лучше, со всем рвением!

– Было бы просто замечательно, если бы иные из них вы исполняли с гораздо меньшим рвением, – процедила гофмейстерина. – Особенно те, которые касаются великого князя Александра Александровича. Цесаревича, – подчеркнула она, и Мари почувствовала, что краснеет.

Но отнюдь не от смущения, как могла бы подумать старуха Тизенгаузен, а от злости. Впрочем, Мари постаралась овладеть собой и благоразумно держала опущенными глаза, сверкающие ненавистью.

Ах, как докучлива жизнь при дворе! Только люди абсолютно несведущие убеждены, что на всех придворных каждую минуту сыплется манна небесная в виде монарших милостей. Мужчинам, конечно, легче. Например, кузен Вово Мещерский умело пользуется дружеским расположением наследника, находит нужные слова, чтобы утешить его, когда тому взбредает в голову предаться печали по брату – а безутешный Александр Александрович проделывает это довольно часто, – болтает с ним обо всяких новостях, рассказывает о случаях из своей полицейской практики и даже подарил великому князю особую толстую тетрадь, в которую посоветовал записывать все происходящие с ним события и обуревающие его чувства – для истории, для потомства и даже для себя самого. На первой странице Вово написал дарственную: «Его Императорскому Высочеству Государю Наследнику Цесаревичу Александру Александровичу. Первая книга, предназначенная для Ваших дум, чувств, впечатлений».

Узнав об этом подарке, Мари ужасно позавидовала, что не ей пришла в голову такая замечательная мысль. Как было бы прекрасно, если бы цесаревич каждый день брал в руки подаренную ею тетрадь и раскрывал, воображая, будто видит на каждой странице лицо Мари и беседует с ней тихо-тихо, говоря те слова, которые не мог решиться произнести вслух, но о которых она, наверное, догадывалась и, может, жаждала услышать.

Никаких «наверное» и «может»! Она жаждала услышать то, что видела и угадывала в глазах цесаревича…

Ах, как изменился Александр, вернувшись во дворец! Осунувшийся, насторожившийся, ни с кем не желавший говорить о своем горе, постоянно погруженный в тяжелую задумчивость. Мари не оставляло отчетливое ощущение, что на душе у него лежит еще какой-то груз, кроме боли утраты. Он был неузнаваем. Легкая юношеская веселость и привлекательная застенчивость исчезли. Он был печален и угрюм. Его не тянуло на люди: казалось, если бы он мог целыми днями сидеть в своих комнатах и играть на корнете, он был бы вполне доволен. Мари это казалось смешным: высоченный, довольно плотный мужчина сидит и, держа перед собой странную, перекрученную трубу, дует в нее. Добро бы еще выдувал хорошую музыку, а то все какие-то беспорядочные звуки! Это были военные марши или народные песни в переложении для корнета. Да есть ли смысл тратить на это силы? Мари лишь плечами пренебрежительно пожимала. Впрочем, даже если бы она узнала, что наследник играет, к примеру, «Фантастическую симфонию» Гектора Берлиоза с ее многообразными партиями корнета, она точно так же пренебрежительно пожала бы плечами. Она была довольно умна и держала свое мнение при себе, а главное, не подавала виду, что подглядывала за цесаревичем.

Он-то считал, что Мария Элимовна на подобную неделикатность не способна. Александр Александрович видел в ней те черты, которых отродясь она в себе не знала, но был совершенно слеп к ее истинной натуре. Та Мария Элимовна, к которой его тянуло, как магнитом, разумеется, предпочитала говорить по-русски, знала наизусть всего Лермонтова, а также умела при случае ввернуть эффектную латинскую цитату. Она ночами зубрила их, выбирая покороче и позвучнее, следуя принципу pauca sed bona – немного, но хорошо. Конечно, механически заучить можно было и много цитат, но важно было не ляпнуть какую-нибудь некстати. К примеру, следовало тщательно избегать всяких memento mori или qualis vita, et mors ita, хотя эта последняя весьма подходила к случаю с покойным великим князем Николаем: какова жизнь, такова и смерть, а жизнь, с точки зрения Мари, была бессмысленна. Очень удачно можно было ввернуть qualis rex, talis grex (каков царь, таково и его окружение), если наследник кого-то хвалил, о tempora, о mores (о времена, о нравы) – если он был кем-то недоволен, veni, vidi, vici (пришел, увидел, победил) – если ему что-то быстро удавалось. Но больше всего ей хотелось сказать когда-нибудь natura abhorret vacuum (природа не терпит пустоты), намекнув, что игра на дудке – не лучшее занятие для мужчины, пора эту пустоту заполнить чем-то иным. А именно – женщиной. Княжной Мещерской. Марией Элимовной.