Аркашины враки - Анна Львовна Бердичевская

– Шестерка, я Восьмой, мне говорили о другой цели!.. О другооой!!

И Генрих отвечает ему сокрушенно:

– Сценарий изменился. Целься, в кого говорю!

Генрих снова набирает полные легкие, его голос звучит уверенно:

– Восьмой, я Шестой, слушай мою команду. Выстрел – на цифре три. Проверь винтовку!.. Готовсь! Начинаю отсчет.

– Я верю! Не смей! – раздается крик Чико.

Генрих Масхара не слышит мальчика, он занят делом. И – нет, ему не страшно. Он разве что любопытство испытывает… и печаль. Вот его толстое неподвижное лицо с синяком под мерцающим глазом попадает в прицел винтовки, он смотрит прямо в глаз Артура.

На площади всё смолкает. Только амбалы пыхтят совсем близко.

Генрих не спеша начинает отсчет:

– Раз… Два… Три…

Артур спускает курок и слышит свой выстрел… И никто, никто, даже Артур, не слышит второго выстрела. Артур роняет винтовку и беззвучно вопит, пытаясь вскочить. Он падает, согнувшись пополам, на крышу дома. Глупые снайперы умирают от снайперов умных.

Этот самый веселый, такой молодой не узнает, к кому так рвалась женщина в красном платье. Не поймет и того, что успешно выполнил задание, поразил цель. И не его вина, что ею оказался Масхара, вздумавший сдуру то ли пошутить напоследок, то ли спасти мир…

Не плачь, не горюй

Деревянный барак был обшит свежей золотистой доской, он стоял на пригорке под солнцем августа на фоне перистых облаков. Машина остановилась у торца барака, у входа в клуб.

Вход был с колоннами!

Четыре деревянные колонны, такие же золотистые, что и доски обшивки, вырастали прямо из зеленой кучерявой травки. Они подпирали фронтон. Фаина мать сказала:

– Стиль ампир.

Фае было шесть лет, и клуб ей понравился.

На порог большой клубной двери под колонны вышла крупная женщина с бледным лицом. Техничка тетя Нюра только что закончила скоблить пол, в ее руках еще осталась чистая мокрая тряпка. Из кузова подкатившей полуторки шофер спустил фанерный чемодан, сундук и узел, из кабины выбралась девочка, а из кузова – новая клубная художница с кошкой. Кошка покорно висела у хозяйки под мышкой, болтала худыми лапами и тощим хвостом.

Машина сразу уехала, оставив у дороги вещи, мать с кошкой, Фаю, а напротив – клуб с колоннами и тетю Нюру. Фая посмотрела вокруг. С пригорка во все концы были видны по-осеннему отчетливые, но вполне еще зеленые, свежие дали. Неяркий свет разливался по ним – он пронизывал все вокруг, не пропуская ни одной былинки.

Кроме света, на память о дне приезда в Буртым у Фаи остался запах свежевымытого пола, которым тянуло из-за могучей тети-Нюриной спины.

Почти весь этот день Фая и кошка провели в клубном зале. Окна в нем были наглухо зашторены синим пыльным сукном, а поверх – еще и плюшевыми портьерами. И только на одном окне плюш был раздернут, сукно подтянуто веревочкой к вбитому в деревянную стену огромному гвоздю, и в зал плотной полосой падал августовский свет. Но уже в двух шагах от полосы клубился сумрак. Фая прислушивалась к своим шагам и к неясным поскрипываниям, раздававшимся вслед за ними. Казалось, не только она, а кто-то еще ходит по залу, но стоило остановиться, как всё или почти всё стихало. Фая была опытный клубный житель, привыкла к темноте и пустоте зрительных залов, однако звуки этого, нового, удивляли ее. Фая опускалась на четвереньки и заглядывала под сбитые в ряды фанерные стулья. У них были изогнутые чугунные ножки с двумя отростками, вроде ветвей. Ножки темными аллеями безлиственного парка уходили вдаль. Сумрачный был парк, как если бы снег еще не выпал, но вот-вот… В глубине одной из аллей появилась кошка Вася, она пробежала совершенно бесшумно, сосредоточенно опустив голову, нюхая влажный пол. Вдруг обернулась, замерла с поднятой лапой, встретилась с Фаей глазами и убежала так же бесшумно. Фая кошку собралась было окликнуть, но раздумала и поползла между рядами. Началась игра в разведку на вражеской территории. Разведчицей была, понятно, Фая, а вот про Васю было не ясно, кто она: немецкий агент или наш секретный связной…

Тем временем художница устраивалась жить в комнате за сценой, она называлась гримировочной и была «с большими странностями» (так мать обычно говорила о нехороших людях). Главную странность гримировочной составляла входная дверь, прорубленная посредине стены, в метре от пола, как окно. Но все-таки это была именно дверь, и вела она на сцену. То есть со сцены в комнату нужно было спускаться по крыльцу, обыкновенному, дощатому, каким положено стоять не внутри дома, а снаружи. Под такими часто живут патлатые дворняги с репьями, навеки застрявшими в шерсти хвоста и брюха. Фая проверила: под крыльцом в гримировочной дворняга не жила, хотя вполне могла бы, ведь и дыра сбоку в нем была. Обитали там только ведра, тряпки, скребок и веник.

Крыльцо, расшатанное и скрипучее, оказалось крепким, его, как потом выяснится, хватит на многие годы.

В высокой и длинной комнате странным было еще и отсутствие печки. Прошлый клуб, из которого приехала художница с дочкой, тоже был похож на барак, однако оштукатуренный, облупленный и с крашеным полом. Но там во всех комнатах стояло по печке, а в зале их было две. Здесь же вдоль золотистой дощатой стены тянулась ржавая труба, и заканчивалась она ржавой же батареей. Когда Фаина мать перетащила с тетей Нюрой пожитки и огляделась, то первым делом подошла к батарее, потрогала ее. Как будто она могла быть горячей в середине августа.

Немногочисленные родные вещи в незнакомой комнате и мать, положившая руку на батарею, – вот еще одно Фаино воспоминание о дне приезда. С годами картина эта, застрявшая в памяти, несмотря на свежесть и солнечность стен, приобретет тоскливую окраску, поскольку Фая узнает, какими могильно-холодными умеют быть вещи, главное дело которых – согревать: брошенный дом, давно не топленная печь, чайник, вода в котором застыла, отключенная батарея парового отопления…

Но на Фаин вкус комната была несомненно хорошей, потому что дверь из нее выходила на сцену, прямо за киноэкран…

Выпроводив Ваську и Фаю в зал, мать начала стремительно обживать гримировочную. Раскрыла сундук и достала яркую жестяную банку из-под халвы, в которой был сахар, и жестяную же банку с чаем, и очень красивый фарфоровый заварочный чайник с отбитым и приклеенным носиком. Просто алюминиевый помятый чайник уже шумел на электроплитке. Появился и медный, десятилетиями таскаемый Фаиными предками по всем дорогам ковш; и стертый столовый нож из самозатачивающейся стали; и чашки с блюдцами – уцелевшие разрозненные острова из четырех рассеянных по миру сервизов. Ложки – алюминиевые и одна серебряная, белая морская раковина, служившая пепельницей, а