Собрание сочинений - Иосиф Бродский

* * *

М. Б.

Деревья в моем окне, в деревянном окне,деревню после дождя вдвойнеокружают посредством лужкараулом усиленным мертвых душ.

Нет под ними земли – но листва в небесах,и свое отраженье в твоих глазах,приготовившись мысленно к дележу,я, как новый Чичиков, нахожу.

Мой перевернутый лес, воздавая вполнедолжное мне, вовне шарит рукой на дне.

Лодка, плывущая посуху, подскакивает на волне.В деревянном окне деревьев больше вдвойне.

* * *

М. Б.

Тебе, когда мой голос отзвучитнастолько, что ни отклика, ни эха,а в памяти – улыбку заключитзатянутая воздухом прореха,и жизнь моя за скобки век, бровейнавеки отодвинется, пространствозрачку расчистив так, что он, ей-ей,уже простит (не верность, а упрямство),

– случайный, сонный взгляд на циферблатнапомнит нечто, тикавшее в ладневесть чему, сбивавшее тебяс привычных мыслей, с хитрости, с печали,куда-то торопясь и торопянастолько, что порой ночамихотелось вдруг его остановитьи тут же – переполненное кровью,спешившее, по-твоему, любить,сравнить – его любовь с твоей любовью.

И выдаст вдруг тогда дрожанье век,что было не с чем сверить этот бег, -как твой брегет – а вдруг и он не прочьспешить? И вот он в полночь брякнет...Но темнота тебе в окошко звякнети подтвердит, что это вправду ночь.

Гвоздика

М. Б.

В один из дней, в один из этих дней,тем более заметных, что сильнейдождь барабанит в стекла и почтизвонит в звонок (чтоб в комнату войти,где стол признает своего в чужом,а чайные стаканы – старшим);то ниже он, то выше этажомпо лестничным топочет маршами снова растекается в стекле;и Альпы громоздятся на столе,и, как орел, парит в ущельях муха; -то в холоде, а то в теплеты все шатаешься, как тень, и глухопод нос мурлычешь песни. Как всегда,и чай остыл. Холодная водапод вечер выгонит тебя из комнатна кухню, где скрипящий стули газовой горелки гултвой слух заполнят,заглушат все чужие голоса,а сам огонь, светясь голубовато,поглотит, ослепив твои глаза,не оставляя пепла – чудеса! -сучки календаря и циферблата.

Но, чайник сняв, ты смотришь в потолок,любуясь трещинок системой,не выключая черный стебелекс гудящей и горящей хризантемой.

Орфей и Артемида

Наступила зима. Песнопевец,не сошедший с ума, не умолкший,видит след на тропинке волчийи, как дятел-краснодеревец,забирается на сосну,чтоб расширить свой кругозор,разглядев получше узор,оттеняющий белизну.

Россыпь следов снегана холмах испещрила, будтов постели красавицы утрорассыпало жемчуга.Среди полей и дорогперепутались нити.Не по плечу Артемидеих собрать в бугорок.

В скобки берет зимажизнь. Ветвей бахромавзгляд за собой влечет.Новый Орфей за счетпритаившихся тварей,обрывая большой календарь,сокращая словарь,пополняет свой бестиарий.

Чаша со змейкой

I

Дождливым утром, стол, ты не похожна сельского вдовца-говоруна.Что несколько предвидел макинтош,хотя не допускала борона,в том, собственно, узревшая родство,что в ящик было вделано кольцо.Но лето миновало. Торжествоклеенки над железом налицо.

II

Я в зеркало смотрюсь и нахожуседые волосы (не перечесть)и пятнышки, которые ужу,наверное, составили бы честьи место к холодам (как экспонат)в каком-нибудь виварии: на видхоть он витиеват и страшноват,не так уж плодовит и ядовит.

III

Асклепий, петухами мертвецаиз гроба поднимавший! незнакомс предметом – полагаюсь на отца,служившего Адмету пастухом.Пусть этот кукарекающий маг,пунцовой эспаньолкою горя,меня не отрывает от бумаг(хоть, кажется, я князь календаря).

IV

Пусть старый, побежденный материалс кряхтением вгоняет в бороздуозимые. А тот, кто не соврал, -потискает на вешалке узду.Тут, в мире, где меняются столы,слиянием с хозяином грозя,поклясться нерушимостью скалына почве сейсмологии нельзя.

V

На сей раз обоняние и боль,и зрение, пожалуй, не у дел.Не видел, как цветет желтофиоль,да, собственно, и роз не разглядел.Дождливые и ветреные днитаращатся с Олимпа на четверг.Но сердце, как инструктор в Шамони,усиленно карабкается вверх.

VI

Моряк, заночевавший на мели,верней, цыган, который на корнюукрав у расстояния нули,на чувств своих нанижет пятерню,я, в сущности, желавший защититьзрачком недостающее звено, -лишь человек, которому шутитьпо-своему нельзя, запрещено.

VII

Я, в сущности... Любители остротв компании с искателями правдпусть выглянут из времени вперед:увидев, как бывалый астронавттопорщит в замешательстве усыпри запуске космических ракет,таращась на песочные часы,как тикающий в ужасе брегет.

VIII

Тут в мире, где меняются столы,слиянием с хозяином грозя,где клясться нерушимостью скалына почве сейсмологии нельзя,надев бинокулярные очки,наточим перочинные ножи,чтоб мир не захватили новички,коверкая сердца и падежи.

IX

Дождливым утром проседь на висках,моряк, заночевавший на мели,холодное стояние в носкахи Альпы, потонувшие в пыли.И Альпы... и движение к теплутакое же немного погодя,как пальцы барабанят по стеклунавстречу тарахтению дождя.

* * *

Брожу в редеющем лесу.Промозглость, серость.Уже октябрь. На носуВаш праздник, Эрос.Опять в Ваш дом набьется ратьжрецов искусства«Столицу» жрать и проверятьстабильность чувства.

Какой простор для укоризн.Со дня арестаприятно чувствовать, что жизньу нас – ни с места.Хлебнуть бы что-нибудь вдализа Вашу радость,но расстояния нули,увы, не градус.

Письмо в бутылке

(Entertainment for Mary) [35]

То, куда вытянут нос и рот,прочий куда обращен фасад,то, вероятно, и есть «вперед»;все остальное считай «назад».Но так как нос корабля на Норд,а взор пассажир устремил на Вест(иными словами, глядит за борт),сложность растет с переменой мест.И так как часто плывут корабли,на всех парусах по волнам спеша,физики «вектор» изобрели.Нечто бесплотное, как душа.

Левиафаны лупят хвостомпо волнам от радости кверху дном,когда указует на них перстомвектор призрачным гарпуном.Сирены не прячут прекрасных лици громко со скал поют в унисон,когда весельчак-капитан Улиссчистит на палубе смит-вессон.С другой стороны, пусть поймет народ,ищущий грань меж Добром и Злом:в какой-то мере бредет впередтот, кто с виду кружит в былом.А тот, кто – по Цельсию – спит в тепле,под балдахином и в полный рост,с цезием в пятке (верней, в сопле),пинает носком покрывало звезд.А тот певец, что напрасно лилна волны звуки, квасцы и йод,спеша за метафорой в древний мир,должно быть, о чем-то другом поет.

Двуликий Янус, твое лицо -к жизни одно и к смерти одно -мир превращают почти в кольцо,даже если пойти на дно.А если поплыть под прямым углом,то, в Швецию словно, упрешься в страсть.А если кружить меж Добром и Злом,Левиафан разевает пасть.И я, как витязь, который гордконя сохранить, а живот сложить,честно поплыл и держал Норд-Норд.Куда – предстоит вам самим решить.Прошу лишь учесть, что хоть рвется духвверх, паруса не заменят крыл,хоть сходство в стремлениях этих двухеще до Ньютона Шекспир открыл.

Я честно плыл, но попался риф,и он насквозь пропорол мне бок.Я пальцы смочил, но Финский заливтут оказался весьма глубок.Ладонь козырьком и грусть затая,обозревал я морской пейзаж.Но, несмотря на бинокли, яне смог разглядеть пионерский пляж.Снег повалил тут, и я застрял,задрав к небосводу свой левый борт,как некогда сам "Генерал-АдмиралАпраксин". Но чем-то иным затерт.

Айсберги тихо плывут на Юг.Гюйс шелестит на ветру.Мыши беззвучно бегут на ют,и, булькая, море бежит в дыру.Сердце стучит, и летит снежок,скрывая от глаз «воронье гнездо»,забив до весны почтовый рожок;и вместо «ля» раздается «до».Тает корма, а сугробы растут.Люстры льда надо мной висят.Обзор велик, и градусов тутбольше, чем триста и шестьдесят.Звезды горят и сверкает лед.Тихо звенит мой челн.Ундина под бушпритом слезы льетиз глаз, насчитавших мильарды волн.

На азбуке Морзе своих зубовя к Вам взываю, профессор Попов,и к Вам, господин Маркони, в КОМ[36],я свой привет пошлю с голубком.Как пиво, пространство бежит по усам.Пускай дирижабли и Линдберг самне покидают большой ангар.Хватит и крыльев, поющих: «карр».Я счет потерял облакам и дням.Хрусталик не верит теперь огням.И разум шепнет, как верный страж,когда я вижу огонь: мираж.Прощай, Эдисон, повредивший ночь.Прощай, Фарадей, Архимед и проч.Я тьму вытесняю посредством свеч,как море – трехмачтовик, давший течь.(И может сегодня в последний размы, конюх, сражаемся в преферанс,и «пулю» чертишь пером ты вновь,которым я некогда пел любовь.)

Пропорот бок, и залив глубок.Никто не виновен: наш лоцман – Бог.И только Ему мы должны внимать.А воля к спасенью – смиренья мать.И вот я грустный вчиняю исктебе, преподобный отец Франциск:узрев пробоину, как автомат,я тотчас решил, что сие – стигмат.Но, можно сказать, начался прилив,и тут раскрылся простой секрет:то, что годится в краю олив,на севере дальнем приносит вред.И, право, не нужен сверхзоркий Цейс.Я вижу, что я проиграл процессгораздо стремительней, чем инойязычник, желающий спать с женой.Вода, как я вижу, уже по грудь,и я отплываю в последний путь.И, так как не станет никто провожать,хотелось бы несколько рук пожать.

Доктор Фрейд, покидаю Вас,сумевшего (где-то вне нас) на глазнад речкой души перекинуть мост,соединяющий пах и мозг.Адье, утверждавший "терять, ей-ей,нечего, кроме своих цепей".И совести, если на то пошло.Правда твоя, старина Шарло.Еще обладатель брады густой,Ваше сиятельство, граф Толстой,любитель касаться ногой травы,я Вас покидаю. И Вы правы.Прощайте, Альберт Эйнштейн, мудрец.Ваш не успев осмотреть дворец,в Вашей державе слагаю скит:Время – волна, а Пространство – кит.

Природа сама и ее щедротсыщики: Ньютон, Бойль-Мариотт,Кеплер, поднявший свой лик к Луне, -вы, полагаю, приснились мне.Мендель в банке и Дарвин с костьмимакак, отношенья мои с людьми,их возраженья, зима, весна,август и май – персонажи сна.Снился мне холод и снился жар;снился квадрат мне и снился шар,щебет синицы и шелест трав.И снилось мне часто, что я неправ.Снился мне мрак и на волнах блик.Собственный часто мне снился лик.Снилось мне также, что лошадь ржет.Но смерть – это зеркало, что не лжет.Когда я умру, а сказать точней,когда я проснусь, и когда скучнейна первых порах мне придется там,должно быть, виденья, я вам воздам.А впрочем, даже такая речьпризнак того, что хочу сберечьтени того, что еще люблю.Признак того, что я крепко сплю.

Итак, возвращая язык и взглядк барашкам на семьдесят строк назад,чтоб как-то их с пастухом связать;вернувшись на палубу, так сказать,я вижу, собственно, только носи снег, что Ундине уста занеси снежный бюст превратил в сугроб.Сечас мы исчезнем, плавучий гроб.И вот, отправляясь навек на дно,хотелось бы твердо мне знать одно,поскольку я не вернусь домой:куда указуешь ты, вектор мой?

Хотелось бы думать, что пел не зря.Что то, что я некогда звал «заря»,будет и дальше всходить, как встарь,толкая худеющий календарь.Хотелось бы думать, верней – мечтать,что кто-то будет шары катать,а некто – из кубиков строить дом.Хотелось бы верить (увы, с трудом),что жизнь водолаза пошлет за мной,дав направление: «мир иной».

Постыдная слабость! Момент, друзья.По крайней мере, надеюсь я,что сохранит милосердный Богтого, чего я лицезреть не смог.Америку, Альпы, Кавказ и Крым,долину Евфрата и вечный Рим,Торжок, где почистить сапог – обряд,и добродетелей некий ряд,которых тут не рискну назвать,чтоб заодно могли уповатьна Бережливость, на Долг и Честь(хоть я не уверен в том, что вы – есть).Надеюсь я также, что некий шведспасет от атомной бомбы свет,что желтые тигры убавят тон,что яблоко Евы иной Ньютонсжует, а семечки бросит в лес,что «блюдца» украсят сервиз небес.

Прощайте! пусть ветер свистит, свистит.Больше ему уж не зваться злым.Пускай Грядущее здесь грустит:как ни вертись, но не стать Былым.Пусть Кант-постовой засвистит в свисток,а в Веймаре пусть Фейербах ревет:"Прекрасных видений живой потокщелчок выключателя не прервет!"Возможно, так. А возможно, нет.Во всяком случае (ветер стих),как только Старушка погасит свет,я знаю точно: не станет их.Пусть жизнь продолжает, узрев в дуплеулитку, в охотничий рог трубить,когда на скромном своем кораблея, как сказал перед смертью Рабле,отправлюсь в «Великое Может Быть»...

(размыто)

Мадам, Вы простите бессвязность, пыл.Ведь Вам-то известно, куда я плыли то, почему я, презрев компас,курс проверял, так сказать, на глаз.

Я вижу бульвар, где полно собак.Скамейка стоит, и цветет табак.Я вижу фиалок пучок в петлеи Вас я вижу, мадам, в букле.

Печальный взор опуская вниз,я вижу светлого джерси мыс,две легкие шлюпки, их четкий рант,на каждой, как маленький кливер, бант.

А выше – о, звуки небесных арф! -подобный голландке, в полоску шарфи волны, которых нельзя сомкнуть,в которых бы я предпочел тонуть.

И брови, как крылья прелестных птиц,над взором, которому нет границв мире огромном ни вспять, ни впредь, -который Незримому дал Смотреть.

Мадам, если впрямь существует связьмеж сердцем и взглядом (лучась, дробясьи преломляясь), заметить рад:у Вас она лишена преград.

Мадам, это больше, чем свет небес.Поскольку на полюсе можно беззвезд копошиться хоть сотню лет.Поскольку жизнь – лишь вбирает свет.

Но Ваше сердце, точнее – взор(как тонкие пальцы – предмет, узор)рождает чувства, и форму имсветом оно придает своим.

(размыто)

И в этой бутылке у Ваших стоп,свидетельстве скромном, что я утоп,как астронавт посреди планет,Вы сыщете то, чего больше нет.

Вас в горлышке встретит, должно быть, грусть.До марки добравшись – и наизустьзапомнив – придете в себя вполне.И встреча со мною Вас ждет на дне!

Мадам! Чтоб рассеять случайный сплин,Bottoms up! – как сказал бы Флинн.Тем паче, что мир, как в «Пиратах», здесьв зеленом стекле отразился весь.

(размыто)

Так вспоминайте ж меня, мадам,при виде волн, стремящихся к Вам,при виде стремящихся к Вам валовв беге строк, в гуденьи слов...

Море, мадам, это чья-то речь...Я слух и желудок не смог сберечь:я нахлебался и речью полн...

(размыто)

Меня вспоминайте при виде волн!

(размыто)

...что парная рифма нам даст, то еймы возвращаем под видом дней.Как, скажем, данные дни в снегу...Лишь смерть оставляет, мадам, в долгу.

(размыто)

Что говорит с печалью в лицекошке, усевшейся на крыльце,снегирь, не спуская с последней глаз?«Я думал, ты не придешь. Alas!»

Услышу и отзовусь