Огненный перевал - Сергей Самаров

— Громко разговаривают, — повторил Рауф, прислушиваясь.

Прислушивались все, в том числе и я. Грохот, походящий на мощный артиллерийский залп, плавно перерос в активную автоматно-пулеметную стрельбу. Не слишком, надо сказать, активную, но все же достаточно интенсивную, если учесть, что спецназовцев было немного. Из этого я сделал вывод, что Геримхан, как и обещал, все свои силы бросил на уничтожение горстки надоевших ему несговорчивых людей. И активно подавляет все их попытки к сопротивлению.

Но я не стал терять время. Предстояло еще посмотреть, что за парней мне навязал Геримхан Биболатов. И проверить вооружение. И вообще подумать — может быть, можно что-то самому сделать, без Геримхана, чтобы поддержать свой авторитет. Какая-то мысль в голове вертелась, но я никак не мог за нее ухватиться…

Горы родные, но камни в них предатели… Шуршат под ногами, и даже дождь шуршание не скрадывает… Шаг, еще шаг… Все в напряжении и настороженности… Предельная концентрация, предельная осторожность… Чтобы никто не услышал…

В отличие от пяти недружественных друг другу эмиров в разведку я пошел сам, чтобы самому увидеть все, понять и ощутить. Только так можно потом правильное решение принять. Эмиры, памятуя о потерях в первом столкновении и зная привычную уже всем боевую готовность спецназовцев, со мной пойти не решились. Только отправили от каждого джамаата по разведчику. Я выбрался к самому повороту ущелья, хотя первоначально планировал дойти только до середины и чуть-чуть спуститься по склону — там заросли кустов, если хорошо пригнуться и не бояться натрудить ноги, позволяли пробраться скрытно. Только один из разведчиков решился пройти со мной до конца и, естественно, трое прилетевших со мной парней. Другие разведчики остановились на полдороге, то есть там, где я и собирался остановиться вначале. Они решили, что я не смелый, а просто дурак, и вперед иду только потому, что не понимаю величины угрозы. Более того, все они, включая моих разведчиков, были в камуфляжке, я же был в простом цивильном костюме, который был хорошо заметен среди зелени кустов, омытых дождями. И все равно я не боялся угрозы… Я понимал… Я всегда прекрасно понимал величину любой угрозы и только потому оставался во многих случаях в живых. Но любая угроза становится бедой только тогда, когда сам ртом воробьев ловишь и думаешь не о том, в каком месте может враг появиться, а о том, с кем сейчас твоя жена спит. Я никогда не был женат, и потому мне об этом думать не надо…

Шли осторожно, готовые к появлению федералов в любой момент. Птица бы неожиданно из-за поворота вылетела, мы бы и ее подстрелили, потому что настрой такой был — стрелять на всякое движение. Добрались мы до того самого места, где нос к носу столкнулись наши джамааты с готовыми к бою спецназовцами. Наши тоже, говоря честно, к бою должны были бы быть готовы, потому что шли и торопились на звуки перестрелки, что далеко по долине разносились. Но эта торопливость и подвела их. Звуки перестрелки слышались отчетливо и издалека, а люди, выросшие в горах, даже если им эхо мешает, умеют понимать, откуда этот звук идет. И они пока еще были непростительно расслабленны, собираясь подготовиться к тому моменту, когда окажутся к перестрелке ближе. Они еще ничего не знали о крушении вертолета. Они вообще узнали об этом только тогда, когда я высадил троих своих парней, а сам полетел на рекогносцировку. И не предполагали, с кем ведет бой эмир Геримхан Биболатов. Но даже если бы и знали, то едва ли сумели бы предвидеть такую быструю реакцию спецназовцев. Те сразу выставили заслоны в одну и в другую стороны. И заслон с нашей стороны тут же, без раздумий, включился в бой, потому что был готов к любой неожиданности. А пять джамаатов включились с опозданием, и потому полтора джамаата перестало существовать…

Меня очень тянуло взглянуть за поворот. Просто магнитом каким-то тянуло.

Я сделал знак рукой, останавливая своих сопровождающих, и стал красться, буквально по тридцать секунд затрачивая на каждый шаг. Я даже камни под ногами мысленно прижимал к земле, запрещая им шевелиться. И прошел беззвучно. На повороте лежал большой камень. Даже не камень, может быть, а целая небольшая монолитная скала. Когда-то она свалилась сверху, и теперь тропа огибала ее. Это было самое крутое место при повороте. За эту скалу я и пробирался, памятуя, что рассматривал это место с вертолета, и тогда еще определив, что от этой скалы до бруствера спецназовцев три десятка метров.

Выглядывал я осторожно. Выглянув, сразу заметил стволы автоматов, уставленные именно в мою, казалось, голову. Так всегда кажется, знал я, что все только в тебя целятся и только тебя одного намереваются убить. Даже когда вокруг сотня других людей — все равно убить намереваются только тебя. Наверное, это какой-то закон психологии, но я давно уже привык к этому ощущению и не боялся его. Я не боялся стволов автоматов. Но я увидел еще кое-что… Кое-кого то есть… Я увидел человека в черной рясе, идущего к позициям со стороны ихнего лагеря. Священник был еще далеко. И тогда я понял, что вертелось недавно у меня в голове, какая мысль созревала, но никак не могла созреть…

Лжесвященник…

Это мой ход, и я должен сделать его мастерски.

Может быть, очень хороший шанс…

2. Максим Одинцов, рядовой контрактной службы, спецназ ГРУ

Камень за шиворот попал и мешает… Не камень, конечно, а камушек, крошка какая-то каменная, угловатая, и потому колючая. Много мусора на голову свалилось, когда содрогнулось дерево над моей головой от одновременного залпа целой толпы «подствольников». Тело мокрое и потное, и от дождя тоже мокрое, но дождь не липкий, а пот липкий, и к телу весь мусор прилип. А камушек чуть побольше глубже провалился и где-то ниже правой лопатки в тело вцепился, царапаться начал. Но раздеться в моей норе невозможно, а вне норы, когда выберусь, мне будет уже просто некогда раздеться и вытряхнуть этот проклятый камушек. Надо будет ловить момент, прятаться и пробираться как можно быстрее к своим на перевал.

Но я знаю по опыту, что какая-то мелочь, пустяк, бывает, столько неудобства доставляет, что измучает больше раны средней тяжести. И потому момент придется выбрать и этот треклятый камушек вытряхнуть.

Только после этого мощного и впечатляющего залпа я понял, почему старший лейтенант Воронцов снял нас со скалы, хотя позиция там была, казалось бы, чрезвычайно удобная для защиты прохода по дну ущелья, а меня категорично предупредил, чтобы я подальше от той же скалы себе нору нашел. На скале обзор был хороший, и стрелять оттуда было удобно. Мы сравнительно небольшим составом смогли уничтожить вдвое больше боевиков, чем нас было, при этом сами потеряли только троих. Но троих мы потеряли как раз после точного выстрела из «подствольника». Граната «подствольника», конечно, не пуля, и точно положить ее в нужное место, тем более навесным выстрелом, очень сложно. Однако гранате, как раз потому, что она не пуля, достаточно разорваться в пяти метрах от тебя, и ты уже выведен из строя. Помимо осколочного ранения еще и обязательная контузия, которая не добавит тебе боеспособности. Имея возможность дать залп из шестидесяти «подствольников» сразу, боевики обязательно накрывали скалу, и никого осколки пощадить не могли бы. Непонятно еще, как скала такую детонацию выдержала…

Потом бой пошел в нормальном русле. Наши бандитов накрыли очередями очень вовремя. Те не среагировали правильно и потому понесли потери. Но потом, памятуя еще о своем преимуществе в живой силе, вперед двинулись. Мне из норы не видно было, как отступают наши, но отступали, видимо, организованно и неторопливо, потому что боевики в атаку не бежали, а перебегали от укрытия к укрытию, и время от времени то один падал и не вставал, то другой. Правильное тактическое построение боя удачно сводило на «нет» численное преимущество наступающих. Старший лейтенант Воронцов свое дело знал.

А я знал именно свое дело, солдатское, и приступил к дальнейшему выполнению приказа…

Я же говорил тебе, мама, что очень постараюсь поторопиться. Вот я и тороплюсь… Я уже не сижу на скале, запертый с нескольких сторон — с двух боевиками, с двух скалами, через которые не перебраться, — я уже в дороге. Спешу быстрее до тебя добраться и попутно своих сослуживцев выручить. Конечно, все на это смотрят иначе, все считают, что я спешу сослуживцев выручить, а все остальное никого, кроме нас с тобой, не касается, да они, в основном, и не знают о том, что ты у меня есть и какая ты у меня есть, не знают, как и почему ты меня дожидаешься, считая часы… Не знаю только, часы до встречи или часы своей жизни… Мне бы, конечно, хотелось, чтобы было первое…

Тебе можно было бы обвинять меня, все равно, кстати, не виноватого, в том, что я сижу вместе с другими в засаде, стреляю и в меня стреляют, и не бегу к тебе бегом… Я бы даже на это не обиделся, мама, если бы это помогло тебе чувствовать себя лучше… Ты же знаешь в глубине души, что я не обидчивый… Вернее, ты так думаешь и всегда думала, когда оскорбляла меня всякими самыми последними словами, тебе легче было так думать, чтобы не думать о том, что ты несправедлива и я на тебя обижен за несправедливость. В девяносто девяти случаях из ста ты была действительно несправедлива. И я обижался. Но я держал свою обиду в себе, жалея тебя. Я думал о том, как было бы тебе больно осознать, что ты планомерно и регулярно уничтожаешь меня… Ты же в отдельные минуты могла и не уничтожать, ты сама себя винила и говорила, что любишь меня, и только добра мне желаешь, желаешь исправить меня, и потому постоянно ругаешься. А меня не надо было исправлять. Я не был кривым… И я все терпел, мама…