Огненный перевал - Сергей Самаров

Если бы пламя за спиной стало хотя бы наполовину слабее, бандиты наверняка предпочли бы отступить, несмотря на свое значительное численное преимущество. Не совсем, конечно, отступить, чтобы отказаться от попыток таких самоубийственных атак, а с целью произвести перегруппировку и найти новые пути ведения боя, возможно, полностью тактику изменить. Это даже издали было заметно. Оглядывание — это всегда признак нерешительности и неуверенности в своих силах, которые требуют передышки и перегруппировки. Но они не имели возможности отступать, и потому должны были искать другие варианты. Я лично вообще видел единственный вариант спасения для них — оружие сложить, на что они, конечно же, не пойдут. А это значит, что бандиты остаются в безвыходном положении. Но старшему лейтенанту Воронцову в этот момент следует быть особенно осторожным, потому что безвыходное положение часто рождает отчаяние. В отчаянии у человека силы удесятеряются и он способен совершить то, что не может сделать в состоянии нормальном.

Но пока бандиты попытались опять прибегнуть к уже испытанному методу. Должно быть, кто-то дал команду, и мне было видно, как они заряжают «подствольники». Новый залп не был уже таким дружным и сильным, да здесь и не требовалось давать непременно такой. Причем опять часть боевиков стреляла по брустверу прямой наводкой из положения лежа, не жалея свои плечи, которые в таком положении получают сильнейший удар; другие — стреляли навесом. Но выстрелы навесом, из опасения сделать «свечу», получились такими, что гранаты легли в долине далеко за пределами бруствера, а выстрелы прямой наводкой не смогли пробить даже брешь в бруствере, хотя, конечно, осколки камней и гранат полетели в разные стороны, не причинив вреда спецназовцам. Бруствер вздрогнул, но выстоял, потому что камни укладывались плотно, хотя они были разнокалиберными, но это было даже преимуществом, потому что такие камни, как правило, амортизируют удар и не передают его дальше.

И в этот момент одновременно заговорили пулеметы со склонов. Я, наблюдая за боевиками, как-то выпустил пулеметчиков из вида. А они устроились на относительно приемлемых позициях, отыскав каждый для себя более-менее удобное и для стрельбы, и для укрытия место, и сразу сделали положение боевиков угрожающим. Причем стрелять пулеметчики начали опять в тот момент, когда звуки взрывов и эхо от этих звуков еще гуляли по ущелью. То есть бандиты опять не сразу поняли, в какой опасности они находятся. А когда поняли, уже понесли новые потери, потому что расстреливали их с достаточно короткой для пулемета дистанции, а если учесть скорострельность пулемета в сравнении с автоматами боевиков, то даже времени на отстреливание им было отпущено слишком мало. Была, наверное, в первый момент у бандитов возможность в отчаянный прорыв пойти. Но сделать это следовало в самый начальный момент пулеметного обстрела, пока потери были еще не такими большими. Однако тот, кто боевиками командовал, или не сообразил этого, или просто не решился, понимая, что до бруствера большинство не добежит. Вместо этого боевики снова попытались отстреливаться из «подствольников», теперь уже даже не пытаясь произвести залп. Но даже провести прицельный выстрел им не позволили. Спецназовцы за бруствером внимательно следили за противником, и каждый, кто пытался подняться, сразу попадал под несколько очередей. Потери были катастрофическими. Если эта группа раньше готовилась пойти на прорыв через перевал, то теперь о прорыве и мечтать не стоило, потому что самой группы, можно сказать, практически не существовало. И с каждой минутой боя численный состав ей уменьшался.

Я сверху хорошо видел и завершающий момент. На какое-то мгновение бандиты даже отстреливаться перестали, потом начали вставать в полный рост. Это была странная картина. Боевики вставали, не боясь быть расстрелянными. Но они вставали. И несколько человек, встав, тут же упали под пулями. Но вставали другие. Я насчитал девять человек — это все, что осталось от шестидесяти… Они вставали и презрительно отбрасывали в стороны автоматы. И даже спецназовцы внизу, даже пулеметчики на склонах перестали стрелять, не понимая, что происходит. Нам всем, конечно, не было слышно, но видно было, как один человек говорил. И говорил недолго. А потом все девять человек повернулись к брустверу спиной и не спеша, вразвалку, но уверенно пошли туда, откуда пришли, словно не было там огня, словно не было там разлитого и пылающего авиационного топлива. Они шли прямо в огонь, шли на страшную смерть, но шли без страха…

И никто не стрелял в них… К такой решительности даже у лютого врага можно относиться только с уважением…

Первым моим побуждением было спуститься к спецназовцам во главе со старшим лейтенантом Воронцовым и поздравить командира с победой. Я даже мысленно так называл его — командиром, хотя совсем недавно всерьез задумывался над тем, чтобы взять бразды правления в свои руки, как мне и полагалось по званию. Но, не знаю почему, я постеснялся того, что наблюдал за исходом боя, не участвуя в нем. У меня даже автомата не было не только при себе, у меня его не было даже в лагере. Правда, там были свободные автоматы, целых два, но все патроны унес отец Валентин, и помочь мне спецназовцам было совершенно нечем. И я был в роли постороннего наблюдателя, не имеющего возможности вмешаться в ход событий, даже если бы очень хотел этого. Чем-то наподобие зрителя на трибуне римского амфитеатра, а подо мной располагались гладиаторы. Так мне это показалось, когда бой закончился, и я такой роли стеснялся.

И потому я заспешил в лагерь, чтобы оказаться там раньше, чем вернется со своей группой старший лейтенант Воронцов, если он захочет вернуться, оставив позицию. А оставить ее можно, потому что верхнюю часть ущелья защищает огонь, и гореть останки вертолета будут еще, судя по всему, долго. Кроме того, согласно подсчетам самого старшего лейтенанта, боевиков в верхней части ущелья почти не осталось и они не могут представлять серьезной угрозы. Угрозу может представлять только группа в нижней части, где командует лейтенант Соболенко, и основные силы, конечно же, следует перегруппировать туда.

В лагере, на самом краю, у тропы, меня уже встретила Ксения…

Мне никто из друзей по училищу не говорил этого открыто, но после свадьбы с дочерью нашего генерала отношение ко мне со стороны всех, даже наших командиров, изменилось. Я это предполагал заранее, и сам бы изменил свое отношение к товарищу, который женился на дочери своего начальника училища, не испытывая к ней никаких чувств, более того, испытывая даже отвращение и к манере давления, когда ей хочется непременно добиться своей цели, и к внешности, о которой она сама, как привычная дура, относилась иначе. Командиры и преподаватели стали со мной заметно осторожнее в обращении, хотя строгостью и раньше не отличались, поскольку все были сослуживцами отца, и знали об этом, а вот друзья-курсанты стали более сдержанными в общении. Из нормального парня я насильно стал записным карьеристом, который через все переступит ради своей будущей службы. Я же таким не был, я вообще, как мне казалось, был неплохим парнем, но объяснять ситуацию друзьям я тоже не стал. Или постеснялся, или гордость не позволила… Карьерист, так пусть карьерист. От карьеры всякий не откажется, и о хорошей карьере всякий мечтает… Плохого в этом нет ничего. Плохое может появиться тогда, когда методы, грубо говоря, делания карьеры становятся сомнительными. Меня таким «сомнительным» и видели. Я не отказывался. Как бы ни называли, главное все же в том, что я сам о себе думаю. Люди всегда судят по внешним поступкам, как и по внешности человека вообще оценивают. А он внутри может совсем другим оказаться.

Но даже дома Ксения постоянно твердила мне одно и то же:

— Я помогу тебе сделать карьеру.

Она не говорила про отца, хотя я думал, что она именно это имеет в виду. Она про себя говорила, хотя и отца тоже имела в виду, но в себе все же видела основу. Она себе уготовила роль «вечного двигателя», в котором я, по большому счету, вовсе не нуждался.

Семейная жизнь не скрасила мое существование.

Относительно беременности разговора больше не заходило. А когда я спросил напрямую, Ксения только плечами пожала:

— Мне тогда показалось…

Училище я благополучно закончил. И служить поехал, благодаря стараниям Ксении и ее отца, на вполне приличное место. Там уже я начал думать о разводе. Она меня просто раздражала, и я уверен был, что мы не будем жить вместе. Время от времени мы разбегались в разные стороны. Периодически. Но каждый раз она возвращалась. О своей беременности Ксения больше не заговаривала. Ни разу… И я был только рад этому, потому что ребенок мог бы связать нас более крепко, а мне не хотелось этого… О ребенке разговоры, кстати, были. С ее стороны. Ксения понимала, что это способ удержать меня. Но это были разговоры о ребенке, но не о беременности. А это вещи разные…