Саша Чекалин - Василий Иванович Смирнов

На столе, покрытом белоснежной скатертью, хрипло урча и пофыркивая, кипел ярко начищенный старинный медный самовар, привезенный из Песковатского. Тут же стояла голубая масленка, в недавно купленной фарфоровой вазочке желтел липовый мед, и в комнате пахло медом и дымком, выползавшим тонкой сероватой струйкой из-под колпачка на самоваре. Надежда Самойловна напекла любимых Сашиных ватрушек и теперь сновала на кухню и обратно, что-то разыскивая и разговаривая сама с собой.

— Давай, мама, я тебе помогу, — предложил Саша, но она отмахнулась от него и не утерпела — сунула ему самую румяную ватрушку.

Вприпрыжку прибежал с огорода Витюшка. Вслед за ним, мягко поскрипывая сапогами, вошел со своей неизменной добродушной улыбкой отец.

— Долго я вас буду ждать? — заговорила было Надежда Самойловна, но, взглянув на мужа и старшего сына, смолкла. Они сидели за столом задумчивые, с тем неуловимым выражением на лицах, которое накладывает сознание большой и тяжелой ответственности, неожиданно легшей на плечи.

Одному только Витюшке в это солнечное августовское утро было, как всегда, весело. Болтая под столом босыми ногами, он рассказывал, что слышал ночью гул вражеских самолетов.

— На Москву летели… Много! Наверное, десятка два, — сообщал он. — Фашистские самолеты я сразу узнаю. Звук у них воющий — ру-у-у… ру-у-у… — Надув пухлые губы и скосив глаза, Витюшка попытался изобразить, как гудят самолеты.

— Ешь скорее, — остановила его мать, — да марш на улицу.

Но Витюшка не унимался. Курносое, в веснушках лицо его от чая раскраснелось. Искоса, лукаво поглядывая на брата, он толкал его под столом ногой, вызывая на разговор.

— Саша!.. Шурка!.. Военные занятия с нами будешь проводить? А не то мы отчислим тебя из отряда… Еще комиссаром у нас состоишь! Комиссар обязан все время в отряде бывать… Честное пионерское, отчислим тебя за срыв военного обучения… Ты чего молчишь?

— Тебя слушаю… — усмехнулся Саша, занятый своими мыслями. Вспомнив про гранату, пообещал: — Сегодня, пожалуй, займусь с вами. Хотя вы и надоели мне, как горькая редька.

Еще весной, прочитав повесть Гайдара «Тимур и его команда», Саша и Витюшка организовали свой отряд и взяли на учет все красноармейские семьи на ближних улицах. Но как только началась война, тимуровский отряд превратился в сторожевой. Штаб отряда находился у дома, где жили Чекалины, на чердаке амбара. Здесь хранились самодельные винтовки, стоял детекторный радиоприемник, на стене висела карта района и вниз, к сторожевому посту, тянулись сигнальные провода. Подражая взрослым, которые поочередно ночью дежурили у каждого перекрестка, ребята-тимуровцы выставляли свой сторожевой пост у штаба, наблюдая за людной тропинкой, спускавшейся с улицы к реке.

— А мы вчера диверсанта в городе чуть не выследили, — вспомнив, похвастался Витюшка. — Высокий, с усами, и одежда у него ненашенская и рваная. Не иначе как с самолета его сбросили.

— Где же он? — встрепенулся Саша.

— Перед вечером это было, — пояснил Витюшка. — Разве в сумерках уследишь?..

— У вас теперь все диверсанты, — усмехнулся Павел Николаевич. — Помешались на шпионах.

— Если человек в ненашенской одежде, ясное дело — чужак, — авторитетно пояснил Витюшка.

Когда все, закончив завтрак, вышли из-за стола, на пороге комнаты появился связной тимуровского отряда, Витюшкин приятель Генка в самодельной бумажной пилотке, с деревянным ружьем за плечами. Сейчас Генка, вытянувшийся по стойке «смирно» на пороге, наверное, принес какое-то важное известие — весь его взволнованный вид говорил об этом. Четко, по-военному, Генка отрапортовал:

— Товарищ комиссар! Разрешите доложить!

— Докладывай, — кивнул головой Сайта, польщенный, что его по-прежнему называют комиссаром. Хотя он и не принимал участия в военно-дозорной деятельности тимуровцев, но помогал им оборудовать штаб, делал для них ружья, позволял, когда оставался дежурным, ухаживать за лошадьми конного взвода истребительного батальона.

— Опять в городе появился тот самый субъект, — рапортовал Генка. — По нашему мнению, он подозрительный тип. Сейчас у моста на реке. Ребята за ним наблюдают.

— Что ж, посмотрим, — насторожился Саша.

Витюшка, тряхнув головой, выскочил вслед за братом на крыльцо.

Отец и мать молча переглянулись. У ребят был уже случай, когда они ночью задержали показавшуюся им подозрительной женщину и привели в свой штаб. А после проверки утром она оказалась… женой милиционера, недавно поселившегося в городе. Пришлось матери идти объясняться.

В окно Павел Николаевич видел, как Сашу и Витюшку окружили тимуровцы, вооруженные деревянными ружьями. Среди них были и девочки с зелеными сумками, на которых краснели нашитые кресты. Через минуту воинственный отряд исчез за постройками.

Выйдя на крыльцо, Павел Николаевич присел на ступеньки и закурил. Подошла темно-бурая большая овчарка Пальма. Умные, серьезные глаза собаки смотрели на Павла Николаевича пристально, испытующе, словно она хотела понять, чем так озабочен хозяин.

— Вот какие дела, Пальма, — проговорил Павел Николаевич, погладив собаку шершавой рукой.

Стоял солнечный жаркий день. На голубом небе, как льдины в конце ледохода, медленно плыли неведомо откуда взявшиеся легкие курчавые облачка. В воздухе мелькала легкая прозрачная паутина — признак наступающей осени.

У кого-то на задворках громко визжал поросенок, лаяла собака, звенели голоса ребятишек, гонявших по пыльной дороге мяч. Казалось, ничто не напоминало о наступившей войне. Но война все же ощущалась. Ощущалась она в каждом озабоченном и хмуром взгляде проходивших мимо людей, в заклеенных бумажными полосками стеклах окон, в черневших у домов бомбоубежищах.

Неясное внутреннее беспокойство, появившееся у Павла Николаевича с начала войны, росло с каждым днем.

Все меньше и меньше оставалось мужчин в городе. Каждый день можно было видеть, как люди с котомками за плечами, собравшись по-походному, шагали по шоссе на станцию в сопровождении родных. Невозможно было оставаться бездеятельным и сидеть дома в эти дни, когда с фронтов приходили тревожные вести и каждый человек настойчиво стремился скорее найти свое место в рядах защитников Родины.

Павел Николаевич тоже был в военкомате, прошел медкомиссию. Там сказали: «Наступит ваш черед — вызовем». Теперь всякий раз, возвращаясь из колхоза домой, он прежде всего подходил к столу — не лежит ли повестка. Но повестки пока не было.

Павел Николаевич пошел на задворки, на огород. Там уже чернели, возвышаясь над тыном, крупные желтоголовые подсолнухи, желтели на грядках огурцы, цвели кабачки и тыквы, закрывшие своими огромными шершавыми листьями весь частокол. Все росло неудержимо, буйно, обещая обильный урожай. Задумчиво посмотрев на это привычное глазу раздолье, Павел Николаевич снова медленно побрел на улицу и у крыльца столкнулся с человеком в военной форме, который протянул ему повестку из военкомата.

— Завтра в десять часов утра, — вслух повторил Павел Николаевич, чувствуя, как забилось сердце.

Он взглянул на окно, за которым, склонившись над книгой, сидела Надежда Самойловна.

«Пока не буду