Желтый металл. Девять этюдов - Валентин Иванов

Римма умела не слишком вглядываться в черты лица супруга. Сейчас, в испуге, вспомнила: действительно Квазимодо. Тот, литературное страшилище, был изобретением художника. Этот — во плоти. Смуглое, чуть ли не черное лицо в желтых оспинах, скошенный в сторону горбатый нос, жесткие волосы щеткой, сутулая спина, длинные узловатые не руки — лапы. Такой и вправду зарежет, да еще тупым ножом. Зверь!

— Не думай портить, и не думай, — внушал муж. — Сделаешь — не пощажу. Не любишь меня, это я знаю. Я тебя заставлю, полюбишь! Одного будет мало — второго родишь. Второго мало — третьего родишь. Не захочешь рожать — зарежу!

Все эти «страшные» слова произносились без крика, без жестов, без волнения, совсем не как в театре актеры разыгрывают подобные мизансцены, а с полным спокойствием, потому-то они и были страшны для Риммы.

Римма Туке до брака немало помыкала своим верным поклонником Абакаровым. Была с ним весьма смела и в первые месяцы. А после той значительной беседы как-то сразу согнулась. Богатый муж оказался мужем, а не довеском к богатству, который можно за ненадобностью повесить в шкаф рядом с зимней шубкой и чернобуркой.

Как люди, обладающие уверенностью в себе, основанной не на силе характера, а на самомнении, Римма Николаевна Абакарова, однажды согнувшись, не выпрямлялась. А к чести Магомета Абакарова следует признать: он не слишком-то пользовался своей победой. По-своему, пусть дико и грубо, пусть с ножом, но свою Римму он любил, на других женщин не смотрел и жизнь калечить Римме и себе не собирался.

Не получилась бы его жизнь иной, отвечай Римма на его чувства искренне и человечно? Кто знает… Но это — в сторону.

После письма Сулеймана Магомет придрался к жене не случайно, а с расчетом. Он опасался, как бы жена, которой оставалось еще месяца три носить ребенка, не сделала глупость, пользуясь его отсутствием.

Он опять пугал Римму страшным ножом, утверждая, что никаким ссылкам на несчастный случай не поверит. Пусть она действительно будет осторожна, иначе… Магомет, положив руку на лезвие, клялся: пощады не будет.

Он обнял жену. Женщина спрятала голову на его груди, чтобы не видеть уродливого лица мужчины. Так легче. Она чувствовала в Магомете силу, ту силу, которой не было ни у ее первого мужа, ни у тех нескольких мужчин, которых она, по глупой неразборчивости нечистой юности, успела встретить в своей короткой, зряшней жизни. И Магомет, без сомнения, любил по-настоящему. Это ей помогало.

Магомет надеялся, что поездка в Среднюю Азию принесет ему сразу крупную сумму. Он вовсе не был так богат, как о нем говорили. Он считал себя правым: сильный человек борется за лучшую жизнь всеми средствами. «Как все», — думал Абакаров.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

До Баку — поезда. Через желтую с берегов и темную с высоты воду Каспийского моря — на самолете.

Красноводск. Вагоны. Стук колес, качка. Пески. Справа — черные и серые горы. Жаркая духота, и мысль: «Скорее бы вечер!»

Станции: Перевал, Ахча-Куйма и Шаумян. Двадцать шесть бакинских комиссаров…

Песок, песок… Ломаный паркет такыров. Блеск соли. Зной…

Перед Ашхабадом кто-то рассказывал:

— Я попал в состав одной из первых партий, посланных в город после землетрясения сорок восьмого года. Мы летели над железнодорожной линией. Незадолго до посадки я заметил поезд. Не на рельсах. Вагон за вагоном лежали на песке головой к Красноводску. Впереди тепловоз. Сцепка не порвалась, и весь состав лежал на боку, будто кто рукой нажал и положил поезд. Цистерны, обратные. На их дне всегда немного остается. Я видел черные выплески на песке, причудливо продолжившие открытые люки. Людей — ни души.

Пыль, зной. Ночью прохладнее, и наступает отдых. Чарджоу. Бесконечный мост через Аму. С берега не видно концов ферм, противоположный берег бурной реки тоже теряется в дымке.

В Кагане пересадка. Теперь близко. Еще пески, еще зной и такыры, прожженная солнцем верблюжья степь. Глубокие выемки сквозь насыпи древних земляных крепостей, — и Магомет Абакаров неуверенно спустился по ступенькам вагона на перрон К-ской станции. Ему казалось: он разучился ходить.

Через темноватый днем зал — к выходу. Пыльный сквер, улица, и где-то справа гора — остаток громадной крепости — калы — с покосившейся водонапорной башней наверху.

На вопрос о базаре кто-то ответил: «Близко, первый поворот».

На базаре Абакаров сделал круг. Почти пусто, середина дня. Немного фруктов, большие плоские лепешки. Несколько палаток. Часовая мастерская, еще одна — и дядя Сулейман с лупой в правом глазу!

Перелет через море и две тысячи семьсот километров без остановки в пыли через зной — далеко.

Сухощавый, немолодой, но и не старик, Сулейман был старше Абакарова лет на десять. Острый нос, седеющие волосы, острый подбородок. Сбросив лупу, он сощурился и ответил на приветствие Магомета так, будто бы они расстались неделю тому назад.

В дощатой мастерской Сулейман сидел один. Часовщик сразу перешел к делу. К чему терять лишние слова? Он получил письмо, понял, ответил — и Магомет здесь.

— Я думал о твоем приезде. Твой человек не здесь, он в Б. Ты поедешь в Б…

— Где. Б.? — перебил Магомет.

— Недалеко. Ты проезжал мимо: Каган. Русский город. Прежде он назывался Новая Б. Настоящая Б. рядом с Каганом. Ты вернешься в Каган и со станции поедешь в Б. автобусом или местным поездом. Рядом. Полчаса-час.

— Кто этот человек?

— Человек… Он возьмет вещи или слитки. Что у тебя?

— Песок.

— Он возьмет и песок.

Магомет облизнул пересохшие, растрескавшиеся синеватые губы:

— У тебя нечего пить?

Сулейман достал из-под стола начатую бутылку нарзана. Мутный стакан стоял на столе. Магомет с наслаждением выпил теплую солоноватую воду, которая потеряла весь газ. Он не был изнежен.

— Ты не будешь негодовать, что я не зову тебя в дом, — извинялся Сулейман. — Не сердись… — Сулейман посмотрел на часы, перед ним тикало сразу несколько. — Твой поезд идет через два часа. Здесь я даже не могу тебя угостить. Но тебе не нужно терять времени в К. Твой человек в Б. Я могу позвать его, и он приедет. Но не сразу. Он занят. Тебе придется долго ждать, может быть больше недели, хотя Б. близко. Пойми: в моем негостеприимстве — гостеприимство.

— Да, ты четырежды прав.

— Ты был бы моим гостем, — настаивал. Сулейман. — Я рад тебе, племянник. Но скажи: ты согласен терять много времени?

— Нет, я очень спешу.

— Но вдруг в твоем сердце останется гнев? Не оставляя тебя, я нарушаю обычай. Ведь я всем сердцем боюсь, что мое гостеприимство будет тебе в тягость.