Желтый металл. Девять этюдов - Валентин Иванов

— Я привез моей Нине остальные. И у меня есть еще. Мы устроимся…

Здесь шопот этой пары прервался. И возобновился:

— Я выжмусь, займу, но больше сорока тысяч не наберу, — уверяла Антонина. — Нет, больше тридцати не найду.

— Я найду. А ты еще торгуйся о сроках и задатке.

— Бесом крутилась. С отцом не сговоришься.

— Фу, какой старик! Ты не его дочь.

— Тише… Об этом маму не спросишь.

— Да.

— Пора.

Пора. Отблеск света на ковре шевельнулся, и голосок Дуси проквакал:

— А к вам уже можно?

3

— Провожать! Ни-ни! А вдруг встретятся свои? — Дуся испуганно отказалась и нежно простилась со своим новым знакомым на пороге.

Женщины выскользнули на улицу.

— Эх ты, настоящая курортница! — с издевкой шутила Антонина. — Дуська, ты хоть волосы поправь как следует, кобыла.

— Ладно тебе, сама такая!

— Мне-то ладно, у меня муж далеко, а Петька твой дома ждет.

— А твой Левон скоро уезжает?

— «Полюбила кошка сало» — так, что ли, Дуся?

— А как его зовут?

— Кого?

— Кого? Левонина приятеля.

— Эх ты, дура! — хихикнула Антонина. — Ты его и не спросила, не успела?

— Он назвался. Язык сломаешь. Я и повторить не смогла, не то что запомнить.

— А ты бы, Дуська, записала… — И обе женщины расхохотались над циничным словом, которым Антонина закончила свою фразу.

Евдокия Грозова еще о чем-то болтала. Антонина оборвала подругу:

— Ну тебя в болото, трещотка неуемная! У тебя одно на уме. Дай подумать.

Думы у Антонины Окуневой были арифметические. На золоте Дуськиного мужа она «зарабатывала» по шести рублей пятидесяти копеек с грамма, на отцовском — на рубль меньше. Перемножить и сложить. Антонина не была охотница и мастерица считать, она предоставляла эту заботу кассиршам магазинов. Но подсчитывать свои доходы — дело увлекательное, даже в высшей степени захватывающее. Скотинины всех времен и народов были для себя хорошими бухгалтерами.

Антонина Окунева сбивалась, путалась, забывала промежуточные итоги. Мешали полтинники. Только перед своим домом Антонина добралась до приблизительной суммы. На всем деле ей приходилось чистых около тридцати пяти тысяч. Собственных, то-есть не считая обязательного подарка от Леончика. Довольная, она, щипнув Евдокию Грозову, порадовала подругу:

— Дуська, завтра опять к ним заберемся. И посидим подольше. Так что готовься.

Завтра днем в парке Антонина получит от Томбадзе деньги на задатки. Вечером принесет ему золото, немного больше шести килограммов. Поместится в сумочке. Всего объема на два стакана. Меньше пол-литровой бутылки.

Женщины не застали дома никого, кроме Нелли. Филат Густинов и Петр Грозов, облачившись в белые костюмы, со шляпами на головах, хоть солнце давно уже село и стояла полная ночь, отправились пройтись.

Дочь подала Антонине телеграмму. Муж, Александр Окунев, извещал о приезде.

— Летит мой ясный сокол, — недовольно сказала Антонина и со зла больно шлепнула дочь.

Потом Антонина разобралась в датах, и у нее немного отлегло от сердца. Сашка только еще выезжает. Ну, это не так скоро. Ему махать через всю Сибирь. Дело успеет обернуться.

4

Так в состязании, в столкновении самых разных интересов — и денежных, и семейных, и, как бы это выразить и приличнее и вернее — скажем, эрзац-любовных, что ли, — рождалась поездка в К-и, узбекский город. В древний город, существовавший уже в те годы, когда в лесах Восточной Сибири еще полноправным хозяином был медведь. А хозяйничал он лишь потому, что человек, редкий абориген — охотник и рыболов, бывал там и по численности и по силе лишь случайным гостем.

Кто знал о поездке в К-и? Двое: Леон Ираклиевич Томбадзе и Магомет Абакаров. Уже ближайшей, Антонине, было известно лишь о существовании какого-то человека, который купит золото: «возьмет металл». А все остальные, через чьи руки пришел золотой песок, ничего не могли знать и, больше того, ничем дальнейшим не интересовались.

В человеческом обществе, особенно в его высших формациях, каждый осмысливает начало и понимает цель общих усилий. Исключением является уголовное — не общество, сообщество. Здесь противоположности диаметральные: отрицание заменяет утверждение, утверждение — отрицание.

Магомет Абакаров, которого романтическая подруга красивой Туке назвала Квазимодо, получил от дяди Сулеймана из К-и письмо как раз в день возвращения своего друга Леона из С-и. Это письмо должно быть ответом на письмо-запрос Абакарова и ничем иным.

Не распечатывая конверт, Абакаров размышлял, о чем пишет дядя. Абакаров любил размышлять, любил проверять свою способность мыслить: он был человек с умом, с характером. Итак, свое письмо он отправил простой авиапочтой. Ответ пришел со штампом «авиа-заказное». Значит, дядя понял смысл полученного письма, на котором из осторожности Магомет не дал обратного адреса. Сам же дядя не постеснялся своего адреса: ему еще легче, чем Магомету, пользоваться формой иносказания, ведь он только отвечает. Даты на штемпелях подсказали: дядя ответил не позже чем через два-три дня. Значит, он отнесся серьезно к запросу Магомета. И еще одно, главное: не такой человек Сулейман, чтобы писать без дела. Нечего было бы ему сказать, так он просто ничего не ответил бы. Следовательно…

Абакаров срезал край конверта ножницами. Да, можно было бы и не читать. Он сказал жене:

— Я скоро уеду ненадолго.

Римма не ответила.

— Скоро поеду. Ты не слышишь? — спросил Магомет.

— Слышу…

Муж. Красавица, бывшая Туке, теперь Абакарова, пока еще из самолюбия кичилась перед подругами своей удачной семейной жизнью, щеголяла несколькими платьями, новым пальто, серьгами, кольцами, брошкой и золотыми часами не на шелковой ленте, а на настоящем чешуйчатом золотом браслете. Красиво, а главное — дорого. Римма Николаевна «принимала», то-есть к Абакаровым заходили знакомые, и хозяйка угощала сладким чаем, вином. Танцевали под радиолу, были замечательные пластинки и даже лещенковские «Журавли» на мягкой пластинке кустарного изготовления, уловленные с помощью магнитофона каким-то оборотистым радиолюбителем. Муж вел себя при посторонних с достоинством и вполне прилично. А наедине?

Началось через несколько месяцев после свадьбы. Абакаров не признавал никаких предосторожностей. Почувствовав себя беременной, Римма захотела избавиться от плода. Тут Магомет показался во весь рост:

— Что? Убить моего ребенка! Зарежу!..

Римма умела не слишком вглядываться в черты лица супруга. Сейчас, в испуге, вспомнила: действительно Квазимодо. Тот, литературное страшилище, был изобретением художника. Этот — во плоти. Смуглое, чуть ли не черное лицо в желтых оспинах, скошенный в сторону горбатый нос, жесткие волосы щеткой, сутулая спина, длинные узловатые не руки — лапы. Такой и вправду зарежет, да еще тупым ножом. Зверь!