Судьба моряка - Ханна Мина

Я чувствовал себя на море так же легко и уверенно, как и на суше. Ведь мой отец отдал ему столько лет жизни, море стало его вторым домом. Да разве отец может утонуть? Неужели в случае опасности человек не может покинуть корабль и вплавь добраться до берега? Мы — дети моря, рыбы в человечьем обличье, существа, проводящие полжизни на суше и пол жизни в воде. Разве можем мы утонуть, если любой мальчишка способен продержаться на воде целый день, не говоря уже о мужчинах, которые почти всю свою жизнь проводят на палубе?

Кем может стать юноша, если его отец был моряком? Как можно родиться в портовом городе и не посвятить свою жизнь морю? Разве может быть у нас иная судьба? Разве не естественно наследовать профессию своего отца? Сын плотника становится плотником, сын парикмахера — парикмахером. А сын моряка — моряком. Такова традиция. Отчего же мать хотела, чтобы я стал исключением? И как бы к этому отнесся отец?

Смогу ли я поступить наперекор ему, если он не согласится? А в будущем, когда он, состарившись, не сможет работать, как горько ему будет, если я не продолжу его дело! В ту пору мои размышления о будущем, конечно, были довольно расплывчаты. Просто сейчас я пытаюсь нарисовать свой портрет в юности, передать ход мыслей подростка, отказавшегося подчиниться воле матери. Мать и без слов поняла, что этого не миновать, что по неотвратимой логике жизни ей суждено быть матерью моряка. Теперь море стало ей вдвойне ненавистно. Она видела в нем соперника, стремящегося украсть у нее сына. С этой ненавистью в душе бедняжка жила до последних дней своих.

Прошел год, и отец, отсидев свой срок, вернулся домой в радостном настроении. Окончилась первая мировая война, а с нею и турецкое господство в арабских странах.

— В Сирии, — сказал отец, — пришло к власти арабское правительство. День избавления, которого мы так долго ждали, наконец наступил. Уф, — вздохнул он, словно сбросил с себя тяжелую ношу. — Кончилась наша жизнь на чужбине… Пора возвращаться на родину.

— В Сирию?

— Да, конечно, в Сирию… в Искандерун… У меня там была неплохая работа… Вернутся арабы — владельцы судов, и мы найдем себе работу по душе.

— А квартал? Как же он?

— Сирийцы вернутся… Что, спрашивается, им здесь делать?

— А наш дом? Мы бросим его или продадим? А как там будет с жильем?

Отец сказал, поражаясь непонятливости матери:

— Ты меня удивляешь… Я говорю о родине, а ты толкуешь о какой-то развалюхе! Я тебе объясняю: наша родина стала независимой, турки уходят. Сирия теперь арабская страна, и в ней появилось свое правительство, правительство Фейсала. Неужели для тебя это ничего не значит?

— А кто такой Фейсал?

— Арабский король… Первый арабский король. Теперь у нас, как и у других народов, есть свой король, есть свое государство…

Мать, должно быть, толком ничего не поняла и поэтому не выразила особой радости по поводу случившегося. Отца это расстроило, но он продолжал объяснять матери:

— Твое невежество простительно, но я-то все знаю…

Там, в порту, жизнь продолжается. Ты разве ничего не слышала от соседей? Турки больше не смогут упрятать меня в тюрьму, поняла?

— Поняла… Я, как и ты, не люблю турок, но что же будет с нашим домом и садом? А что делать с цветами?

— Дом мы продадим или бросим, бог с ним. В Искандеруне у тебя будет и свой дом, и свой сад, и свои цветы… Там мы сможем жить спокойно, зная, что турки на нас не нападут. Больше не будет страшных, тревожных ночей. И наконец мы избавимся от квартала «Аш-Шарадык»!

— От нашего квартала? Но мы прожили здесь все эти годы!

— Мы были здесь чужаками… Теперь, слава аллаху, кончилась жизнь на чужбине… Мы вернемся на родину, разве тебя это не радует?

Мать сделала вид, что согласна с отцом, но все же неизвестность, конечно, пугала ее.

— Да… но, видишь ли…

Отец насмешливо спросил:

— Жалко оставить дом, не так ли?

В его голосе звучали гневные нотки, и это не укрылось от матери, но она не могла остановиться:

— Ты приносишь в жертву дом… не только дом, но и нас всех…

— Хватит, хватит! Довольно причитать. С завтрашнего дня начинаем готовиться. Продадим ненужные вещи, возьмем с собой только одежду и постели. Все там купим… Лишь бы добраться благополучно, увидеться с нашей родней. Разве тебе этого не хочется?

Мать взволнованно заговорила:

— Да… Мы так ждали этого, Салех. Будь проклята чужбина…

Отец сказал:

— У нас есть немного денег, я поднакопил…

— А меджиди[8] там идут?

— Серебро, как и золото, ценится везде.

— Постарайся продать дом. Зачем оставлять его другим?

Отец обрадовался:

— Это я сделаю… А понадобится, так сам его разберу и продам на дрова… Пусть это тебя не волнует.

— Я во всем полагаюсь на тебя… Ты наш защитник, глава семьи, за твоей спиной мы чувствуем себя в безопасности… Да продлит аллах твою жизнь.

Отец повеселел, покорность матери успокоила его.

Разумеется, он полновластный хозяин в доме, последнее слово всегда остается за ним. Но он считал необходимым заручиться одобрением или хотя бы согласием жены. Внешне суровый и непреклонный, в душе он был мягким человеком. Его радовало, когда в семье царило согласие и к его мнению прислушивались.

На следующий день новость облетела весь квартал. «Кончились мытарства на чужбине, мы едем домой», — говорили люди друг другу. Уговаривать или заставлять арабов вернуться на родину не было нужды. Люди не забыли злодеяний турок. «Теперь мы освободимся от гнета, избавимся от атмосферы постоянной вражды. И потом, где гарантия, что турки снова не нападут на квартал и не перебьют его жителей? Разве вы не слышали о резне армян?» Воспоминания звучали предостережением. Слухи змеями поползли между лачугами. У них точно вырастали новые головы с ядовитым жалом. И те, кто не думал о возвращении, волей-неволей вынуждены были об этом задуматься. Об отъезде заговорили все — мужчины, их жены, женщины и их дети, юноши и их невесты, соседи и их соседи, квартал превратился в пчелиный улей, жители были заняты только тем, что заканчивали свои дела и готовились к отъезду морем — единственным доступным им путем…

Я не знаю, что стало с нашим домом. Продал ли его отец или бросил пустовать? Быть может, передал тем, кто остался? Не помню, чем все это кончилось. Но зато я хорошо помню, как покидал квартал. Мать крепко держала меня за руку, отец шел впереди нас за тележкой с вещами, запряженной лошадью. Мы направились в гавань, где собрались и другие семьи квартала, отплывавшие на том же судне. При расставании было пролито много слез. Мать горько плакала и возле дома, и на улице, и на пристани — везде, где мы проходили и встречали знакомых. Она говорила им: «Не поминайте нас лихом» или «До встречи на родине». Провожающие отвечали: «До свидания, счастливого пути! Мы непременно встретимся. Вы первые, но мы скоро последуем за вами». Женщины обнимались и плакали, мужчины целовались на прощанье. Так мы и шли толпой, которая росла, поглощая все новых людей. Это было печальное шествие.