Корона и эшафот - Стефан Цвейг

Процесс Людовика XVI! Но что такое этот процесс, если не апелляция восстания к какому-либо трибуналу? Когда король уничтожен народом, кто вправе воскрешать его, чтобы делать из него новый предлог для смут и мятежей? И может ли не привести к смутам такой образ действия? Давая оружие в руки поборникам Людовика XVI, вы возобновляете борьбу деспотизма против свободы; вы разрешаете изрыгать хулы против республики и народа, — ибо право защищать павшего деспота влечет за собой право говорить все, что относится к его делу; вы восстановляете все заговоры, вы воскрешаете роялизм и выводите его из летаргического сна. Вы даете возможность всякому свободно высказываться за или против. Что же, стало быть, законнее, что же естественнее, как не пропагандировать те взгляды, которые громко выскажут его защитники у вашего барьера или даже на этой трибуне? Хороша республика, которой повсюду создают врагов ее же основатели, чтобы поразить ее еще в колыбели! Посмотрите, какие быстрые успехи уже сделала эта система! В августе текущего года все роялисты еще скрывались; каждый, кто посмел бы выступить на защиту Людовика XVI, был бы наказан как изменник. Теперь же они бесстыдно подымают свою дерзкую голову; теперь самые обесславленные писаки аристократии снова без боязни берутся за свои ядовитые перья и находят последователей, даже превосходящих их наглостью. Теперь листки и брошюры, предвестники всевозможных посягательств, наводняют восемьдесят три департамента и вашу столицу вплоть до порога этого святилища свободы; теперь вооруженные люди, созванные и удерживаемые в этих стенах — и кем? — эти люди оглашают улицы вашей резиденции мятежными криками, требующими безнаказанности для Людовика XVI; теперь в недрах Парижа имеются шайки, поставившие себе целью вырвать его из рук карающей нации. Вам остается лишь открыть эту ограду атлетам, которые толпятся уже вокруг, добиваясь чести ломать копья во славу королевской власти. Более того: теперь Людовик служит яблоком раздора даже для народных представителей — они высказываются за или против него. Кто мог бы подозревать еще два месяца тому назад, что его неприкосновенность будет спорным вопросом? Но с тех пор как один из членов Национального Конвента, гражданин Петион, предложил серьезно обсудить этот пункт, прежде чем перейти к другим вопросам, с тех пор, говорю я, неприкосновенность, которую заговорщики Учредительного собрания набросили на первые измены Людовика, служит щитом для прикрытия его последних посягательств.

— О, преступление! О, позор! Трибуна Национального Конвента огласилась панегириком в честь Людовика XVI! Мы слышали хвалу добродетелям и благодеяниям тирана. Мы едва успели спасти от слишком поспешного и несправедливого решения честь и свободу лучших граждан. Мало того. Мы видели, как встречены были здесь постыдной радостью самые тяжкие обвинения против народных представителей, известных своей горячей любовью к свободе; мы видели, как они чуть не были растерзаны своими же коллегами тотчас после доноса. И только дело тирана настолько священно, что его обсуждение нельзя ограничивать никакими рамками! Да и что тут удивительного? Это двоякое явление обусловливается одной и той же причиной. Если послушать иных, то процесс будет длиться, по крайней мере, несколько месяцев; он будет тянуться до будущей весны, когда деспоты должны дать нам генеральное сражение. Какое широкое поле действия для заговорщиков! Какая пища для интриг аристократии! Итак, все приверженцы тирании могут еще надеяться на помощь своих союзников; иностранные армии будут придавать смелости судьям, а их золото — искушать верность суда, который решит участь тирана. Мне хочется верить, что республика не один пустой звук, которым нас забавляют; но разве не такие же средства употребляли бы те, кто стремится к восстановлению королевской власти? Праведное небо! Дикие орды деспотизма снова готовы растерзать нашу родину во имя Людовика XVI; Людовик продолжает бороться против нас из глубины своей темницы, а мы сомневаемся, виновен ли он, мы не решаемся поступить с ним как с врагом! Мы спрашиваем, на основании каких законов он может быть осужден, мы приводим в его защиту конституцию…

Но конституция запрещала вам все, что вы сделали с ним! Если он мог быть наказан только низложением, то вы не имели права принимать эту меру без суда над ним; вы не имели никакого права держать его в тюрьме; мало того, он имеет полное право требовать от вас своего освобождения и вознаграждения за потери. Конституция вас осуждает. Бросайтесь же к ногам Людовика, чтобы вымолить его прощение! Что касается меня, я не могу без краски стыда вдаваться в обсуждение этих конституционных тонкостей; я отсылаю их на школьные скамьи, в залу суда или, еще лучше, — в кабинеты Лондона, Берлина и Вены. Я не умею вести долгие прения там, где убежден, что много рассуждать — позорно. Почему то, что так легко разрешается здравым смыслом народа, превращается для его представителей в почти неразрешимую проблему? Вправе ли мы обладать волей, противной воле народа, и мудростью, отличной от его разума?

Я слышал, как все защитники неприкосновенности выражали смелую мысль, которую я и сам не колебался бы высказать: они утверждали, что тот, кто 10 августа умертвил бы Людовика XVI, совершил бы добродетельный акт. Но такое мнение может основываться лишь на преступлениях Людовика и правах народа. Неужели же трехмесячный срок мог изменить и те и другие? Если 10 августа его спасли от народной ярости, то, конечно, лишь для того, чтобы его наказание, торжественно постановленное Национальным Конвентом от имени нации, сильнее подействовало на врагов человечества. Возвращаться к вопросу о том, виновен ли он, подлежит ли он наказанию? — это значит изменять французскому народу.

Иные, пожалуй, были бы не прочь, чтобы функции национального правосудия были выполнены рукой частного лица. Хотят ли эти люди унизить достоинство французской нации, или лишить другие нации примера, способного поднять умы на высоту республиканских принципов, или они преследуют еще более позорные замыслы, — как бы там ни было, берегитесь, граждане, этой ловушки. Всякий, кто посмел бы дать такой совет, сослужил бы службу только врагам народа. Во всяком случае, наказание Людовика может иметь значение лишь постольку, поскольку оно будет носить торжественный характер национального мщения. В самом деле, какое дело народу до презренной личности последнего короля?

Это важное дело, говорят нам здесь; его надо обсудить с разумной и медленной осмотрительностью… Важное дело — проект народного закона; важное дело — участь несчастного, угнетенного деспотизмом. С какой же целью вы предлагаете нам эти бесконечные отсрочки? Неужели вы боитесь оскорбить чувство народа? Как будто сам народ боится чего-либо, кроме слабости и честолюбия своих представителей!.. Как будто народ — подлое стадо рабов, бессмысленно преданное тупому тирану и желающее во что бы то ни стало коснеть в низости и рабстве!

Вы говорите об общественном мнении; но кому же направлять его, кому поддерживать его, если не вам? Если оно заблуждается, если оно неправильно, то на кого пенять вам, кроме самих себя? Или, быть может, вы боитесь разгневать иностранных монархов, объединившихся против нас? О, разумеется, вернейшее средство их победить — это выказывание страха перед ними; почтительное обращение с их сообщником — вот наилучший способ расстроить преступный заговор европейских деспотов! Или вы опасаетесь мнения других народов? По какому же странному противоречию думаете вы, что нации, которые вовсе не были поражены провозглашением прав человека, испугаются наказания одного из самых жестоких его угнетателей?

Возникает новое затруднение: к какому наказанию приговорить Людовика? Смертная казнь слишком жестока, говорят одни. Нет, возражают другие: жизнь еще более жестока; мы требуем, чтобы его оставили в живых. Адвокаты короля, что побуждает вас спасать его от наказания за его преступления — чувство ли сострадания или жестокость? Что касается меня, я питаю отвращение к смертной казни, так щедро расточаемой нашими законами; у меня нет ни любви, ни ненависти лично к Людовику, я ненавижу лишь его злодеяния. Я требовал отмены смертной казни еще в Учредительном собрании; и не моя вина, если элементарные принципы разума показались ему моральной и политической ересью. Но вы, которым никогда не приходило в голову ссылаться на эти принципы в защиту несчастных, приговоренных к смерти скорее по вине правительства, чем по своей собственной, — какой злой рок толкает вас вспоминать о них только теперь, в интересах величайшего из преступников? Вы требуете исключения из закона о смертной казни именно для того, кто один лишь и может оправдать его!

Общественная безопасность никогда не требует смертной казни за обыкновенные преступления, ибо общество всегда может другим путем поставить виновного в невозможность вредить ему. Но когда речь идет о короле, сброшенном с трона ураганом революции, которая далеко еще не упрочена справедливыми законами, о короле, одно имя которого навлекает бич войны на восставшую нацию, тогда ни тюрьма, ни изгнание не могут обезвредить его. И это жестокое исключение из обычных законов, которое допускается справедливостью, обусловливается самой природой его преступлений. С прискорбием высказываю роковую истину: пусть лучше погибнет Людовик, чем сто тысяч добродетельных граждан; Людовик должен умереть, потому что родина должна жить! Мирный, свободный народ, чтимый извне, как и внутри, мог бы внять призывам к великодушию. Но народ, у которого еще оспаривают свободу после стольких жертв, после такой упорной борьбы, народ, законы которого неумолимы лишь по отношению к несчастным, народ, у которого преступления тирании являются спорным вопросом, а республика — достоянием плутов, такой народ должен требовать мести; великодушие, которым хотят вас прельстить, слишком походило бы на великодушие шайки разбойников, делящих добычу.