Возвращенный рай - Халлдор Лакснесс

Брат и сестра из Лида испуганно смотрели на веселящуюся молодежь. Такие развлечения были под страхом ада запрещены в Исландии указом короля почти две сотни лет назад. Здесь же не заботились о башмаках и не советовали ходить осторожно, чтобы подольше сохранить подметки, как приучают детей в Исландии; и подумать только, вытащили все музыкальные инструменты, которые датские короли считали греховными! Сестра и брат из Лида были единственными молодыми созданиями в этом мире, которые не знавали иного развлечения, кроме посещения церкви, не умели даже кружиться в хороводе. Стоя особняком и держась за руки, они не понимали, что происходит вокруг. Что все это значит? Может, именно так и следует себя вести? А вот один парень взвился волчком и завертелся в воздухе! Потом опустился на ноги! Уж не новый ли это способ славить бога?

— У меня по коже мурашки бегают, — сказал Викинг, когда под музыку волынок и барабанов веселье достигло апогея.

— Я даже рада, что мама нездорова и не видит всего этого представления, — сказала сестра. — Испугалась бы до смерти. А мне так стыдно, что я готова бежать и спрятаться подальше!

Но как ни тяжело было сносить это зрелище, брат и сестра никуда не делись, продолжали стоять словно зачарованные.

Они позабыли о времени и пространстве, их охватило очарование, рождавшее в душе жажду другой жизни. Не успела девушка сообразить, в чем дело, как один парень схватил ее за талию, оторвал от брата, заключил в объятия, и вот они уже закружились в танце. Это был один из парней, которые так легко кружатся под мелодию «Клементайн». А юная девушка в одежде из грубого домашнего сукна? Наверное, под ее рубашкой жила другая, та, которая чувствовала и такт и ритм и следовала ему, не ошибаясь. Она сама по себе постигла искусство, которое датский король запретил в Исландии. Что это так неожиданно и непонятно затрепетало во всем ее теле? Все так странно — думаешь и удивляешься, ты ли это?!

Странно с непривычки видеть столько людей сразу, и как трудно отличить их друг от друга, иностранцев в особенности, когда они собираются все вместе; это почти так же сложно и невозможно, как отличить одну от другой сорок, стайкой разгуливающих по выгону в последние летние дни. Так и лица этих людей сливаются в одно сплошное пятно — всякий раз, когда брат и сестра пытаются всмотреться в них, разобраться, они исчезают, словно лопающиеся пузырьки на кипящей каше. Эта толпа чужих людей с их дорожной дружбой походила на огромного кита или на ужасное морское чудовище со множеством пастей, появлявшееся на островах Вестманнаэйяр. Брат и сестра и не пытались составить себе представление об отдельных людях в этой многоликой массе или выяснить, кто из них из Норвегии, кто из Черногории, да и сами они в этой толпе превратились в тех, за кого принимали их англичане-чиновники в эмигрантской конторе; эти англичане думали: раз они исландцы, то говорят на финском языке. Когда епископ Тьоудрекур заявил, что они разговаривают по-исландски, англичане раздраженно спросили: «Позвольте, разве это не разновидность финского?» Для брата и сестры из Лида, как и для этих англичан, любая иностранная речь была финским языком: при всем их желании они не улавливали разницы — им казалось, что это многоликое чудовище говорит на одном языке, и они считали, что во всей этой компании единственные иностранцы — только они.

Сейчас девушка обнаружила, что какой-то вполне конкретный мужчина закружил ее в танце. Девушка еще не видит его, но чувствует. В особенности чувствует она, как неведомые движения вызывают ответные движения в ней самой. Короче говоря, жизнь забила ключом! Девушка не решается взглянуть в глаза своему партнеру, ни когда он прижимает ее к себе (ведь ей не хочется, чтобы он понял, что творится в ее душе), ни когда он держит ее на расстоянии, — это было бы так же неуместно, как спросить об имени своего мужа на следующий день после свадьбы. Тем не менее она угадывает, что рядом с ней мужчина высокий, широкоплечий, стройный и ловкий. В мерцающем свете керосиновой лампы она видит его загорелую щеку и золотистую прядь волос, которую он отбрасывает со лба. Он что-то говорит ей, наверняка по-фински. Девушка не старается вникать в смысл его слов; он спрашивает, как ее зовут, она все равно не собирается говорить ему, кто она, откуда, где ее родина, какой у нее родной язык. Разве это имеет значение? Жизнь ведь никак не называется.

Когда, увлеченная танцем, она забыла не только о своем неумении танцевать, забыла обо всем, кроме танца, он вдруг остановился. «Одну минуточку», — как ей показалось, произнес он. Держа руку на ее талии, он уводит ее от танцующих. У нее такое чувство, словно она парит в неведомых далях, гонимая легким ветерком. Через открытую дверь они проходят в комнату, где люди, столпившись за маленькими столиками, что-то пьют. Двое парней сидят в отдалении от других и пьют пиво, она понимает, что это его товарищи, они аплодируют и подшучивают над ним, над тем, что ему удалось подцепить девушку. Парни встают, кланяются, говорят ей что-то, наверное комплимент. Затем они приглашают их к столу. И пытаются вступить с ней в разговор, но говорят они по-фински, и, пожалуй, еще замысловатее! Их старания рассмешили ее, и она расхохоталась, пленив их своим смехом: у нее были чудесные зубы, как у всех, кто не питается хлебом.

Девушка наблюдала за своими соседями; потеряв надежду завязать разговор, они приутихли. Она обнаружила, что ее партнер по танцам куда красивее этих двух: он голубоглазый, с золотыми волнистыми волосами. Один из его друзей был высокий черноволосый, напомнивший ей ворона: волосы жесткие, как конская щетина, щеки ввалились, а руки большие, с синевой, старческие, изрядно потрудившиеся руки, с распухшими суставами — должно быть, от тяжелой работы; а его стеклянно-холодные глаза смотрели на нее в упор с какой-то злостью, словно обыскивали или раздевали догола, не спрятала ли она чего-нибудь, что хитростью выманила у него. Она примирилась с ним только после того, как он вытащил губную гармонику и показал, как владеет этим инструментом; гармоника почти скрылась в его синих лапищах, словно утонула в них.

В то время когда он играл, девушка разглядывала третьего из этой компании. Он держался как-то в стороне, довольствуясь тем, что существует в тени своих товарищей, должно быть оттого, что у него была заячья губа. Вид у парня хилый и усталый. Волос почти не было, только мягкий пушок покрывал затылок. А зубы свидетельствовали о пристрастии к хлебу. Но девушка была воспитана в Исландии, где не судят о человеке по внешности — ведь не все добродетели отражаются на лице. Она и виду не подала, что кавалер по танцам нравится ей больше его товарищей. А когда Синерукий окончил игру и выбил из гармоники слюну на ладонь, в знак благодарности она подарила ему теплый взгляд. Не успела умолкнуть гармоника, как третий, с заячьей губой, стал показывать свое искусство; его номер состоял в том, что он кукарекал и кудахтал на все лады, словно по соседству находился курятник. Девушку из Лида это очень рассмешило; у себя на хуторе ей никогда не приходилось слышать куриного кудахтанья. Парень мог подражать глупому кудахтанью этих птиц, когда они подбирают зерно в дневной тишине. Но тут его перебил Синерукий: он достал карты и продемонстрировал сногсшибательные фокусы, но при этом так плутовал, что приятели чуть не прибили его. Потом парень с заячьей губой имитировал кошачий любовный дуэт, который часто раздается на крышах в мартовские ночи. Все это еще больше развеселило девушку, и она смеялась без умолку. Никогда раньше ей не приходилось видеть ничего подобного. И когда вновь заиграли «Клементайн», она, как бы благодаря их за все, танцевала с обоими товарищами своего партнера; теперь-то она была обучена этому танцу!

Им еще раз подали пиво, и они сидели, пока буфет не закрыли и не загасили свет. Девушка не находила вкуса в пиве — а по виду оно напоминало ей коровью мочу, — и она разделила свою порцию между тремя приятелями. Потом они уселись на палубе в уголке. Парни несколько раз подряд спели ей «Клементайн» и пели много других песен, одна красивей другой. Кто-то из парней взял ее за колено — она не разобрала кто; это ей не очень понравилось, но она сделала вид, что не заметила, пока рука, как бы невзначай, не поползла вверх. Тут она вдруг вспомнила о своей больной матери — ведь ночь она должна провести около нее. Девушка встала. Парни недоумевали, почему их новая знакомая уходит так рано. «Мама, мама», — сказала она. Парни передразнили ее и засмеялись. «Одну минуточку», — сказала девушка, освобождаясь от их объятий. Это их еще больше рассмешило. Кончилось тем, что ее пошел провожать первый кавалер по танцам. Товарищи великодушно предоставили ему эту возможность. У него было бесспорное право на нее.

Когда они подошли к двери, он задержал ее и стал что-то говорить. Он говорил-говорил, но слова не помогали. Тогда он указал пальцем сначала на нее, потом на себя. Никакого понимания, никакого ответа. Он принялся жестикулировать, изображая, что роет что-то и разгребает, но девушка неправильно его поняла — у себя на родине она видела только, как очищают овчарню от помета. Он подвел ее к месту, где было чуточку светлей, и вытащил из кармана маленькую вещицу, легко умещавшуюся в зажатой руке. Это был кусочек руды, усеянный золотистыми зернами. Как ни странно, этот цвет показался девушке знакомым.